Антуан Лоран Лавуазье. Его жизнь и научная деятельность - [22]

В тот же день заключенных отправили в тюрьму Консьержери, где они провели два дня в очень скверной обстановке. Седьмого их водили в революционный трибунал для допроса. По возвращении оттуда Лавуазье написал письмо одной из своих родственниц:

«Я прожил довольно долгую и очень счастливую жизнь и думаю, что воспоминание обо мне будет возбуждать некоторое сожаление, быть может, соединится с некоторой славой. Чего мне желать больше? Судьба, постигшая меня, по крайней мере, избавляет меня от одряхления. Я умру целиком – это тоже одно из благ, доставшихся на мою долю. Меня огорчает только то, что я не могу ничего сделать для своей семьи; не могу оставить ни ей, ни Вам никакого доказательства моей любви и признательности.

Итак, правда, что честное служение обществу, важные услуги родине, карьера, употребленная на пользу и преуспеяние человеческих искусств и знаний, не могут избавить от зловещего конца, от смерти, постигающей преступников!

Я пишу Вам сегодня, потому что завтра, быть может, это уже будет невозможно и потому что мне приятно думать о Вас и о дорогих мне лицах в мои последние минуты. Это письмо предназначается Вам и всем, кто принимает во мне участие. Вероятно, это мое последнее письмо».

На следующий день, 8 мая, их обыскали, отобрали часы и другие дорогие вещи и отвели в революционный трибунал. Официальным защитникам было дано четверть часа для переговоров с подсудимыми о деле, которое им – защитникам – было совершенно неизвестно. После этого заседание было открыто. Председательствовал Коффингаль, обвинял, за отсутствием Фукье Тенвиля, Лиэндон. Перечислив преступления откупщиков, он заключил свою речь словами: «Мера злодеяний этих вампиров переполнена, безнравственность этих тварей признана общественным мнением, – они виновники всех бедствий, преследовавших Францию в течение многих лет!»

Защитники, незнакомые с делом, разумеется, не могли сказать ничего путного; откупщики попробовали объясняться, но им заткнули рты, объявив, что они могут отвечать только «да» или «нет», а не пускаться в рассуждения; их оправдательная записка не была принята во внимание.

Во время судебного разбирательства явился гражданин Галле с петицией от Совещательного бюро, в которой указывались научные заслуги Лавуазье. «Республика не нуждается в ученых, – отвечал ему Коффингаль, – не мешайте правосудию совершать свой ход».

Одно обстоятельство затрудняло несколько это правосудие: дело откупщиков не подлежало ведению революционного трибунала, судившего только за государственные преступления: заговоры против республики, сношения с эмигрантами и т. п.

Но какое отношение имели к заговору против республики подделка табака или финансовые плутни, да еще совершенные пятнадцать лет тому назад, когда о республике и помину не было? Если бы даже обвинения против откупщиков были верны, революционному трибуналу тут нечего было делать. Предстояло придумать благовидную формулу обвинения; Коффингаль, старый судейский крючок, напрактиковавшийся еще при прежнем порядке, так сформулировал вопрос присяжным: «Существовал ли заговор против французского народа, имевший целью облегчить успех врагам Франции посредством всевозможных вымогательств и лихоимств, подмешивания в табак воды и вредных для здоровья граждан ингредиентов, взимания 10 и 6 процентов вместо 4, назначаемых законом, всевозможных краж и грабежа казны и народа с целью похитить у нации огромные суммы, необходимые для войны с деспотами, вооружившимися против республики, и доставить их этим последним?»

Присяжные отвечали на этот вопрос утвердительно.

Суд приговорил обвиняемых к смертной казни на основании статьи уголовного кодекса, карающей смертью «всякие сношения с врагами Франции, имеющие целью облегчить им завоевание, передавая в их руки крепости, города, арсеналы и прочее или оказывая им поддержку деньгами, солдатами и припасами».

Подсудимые – 28 человек – были отведены в Консьержери, а оттуда немедленно отправлены на революционную площадь. Все они были спокойны и молчали. Только д'Отерош заметил, глядя на толпу санкюлотов и намекая на конфискацию имущества откупа: «Досадно, что приходится иметь таких безобразных наследников».

Толпа против обыкновения встретила их молча и даже как будто с сожалением. Впрочем, в это время резня уже начинала утомлять нацию. Гильотина работала больше, чем когда-либо; однако с разных сторон уже высказывалось отвращение к террору.

Лавуазье был четвертым по списку. Перед ним казнили его тестя, Польза. Затем наступила его очередь…

«Палачу довольно было мгновения, чтобы отрубить эту голову, – сказал на другой день Лагранж, – но, может быть, столетия будет мало, чтобы произвести другую такую же».

Имущество откупщиков было конфисковано. Так как оно далеко не достигало 130 миллионов, то Дюпен предложил отобрать имущество у жен и детей казненных.

Вдова Лавуазье осталась без всяких средств к существованию.

Впрочем, это тянулось недолго. Колесо революции свершило свой полный круг, и началось обратное движение. У вождей терроризма опустились руки. Они раздавили всех своих врагов и остановились в недоумении над грудой трупов. Дальше идти было некуда. Месяца через два после казни откупщиков наступило 9 термидора: партия Робеспьера была уничтожена. Погибли Фукье, Коффингаль, большая часть судей, казнивших Лавуазье. Почти все они встретили смерть с тем же холодным спокойствием и уверенностью в своей правоте, с какими сами посылали на казнь «врагов революции». Но тот, кто разыграл в деле с откупом едва ли не главную роль – депутат Дюпен, уцелел, убедившись, что ветер повернул в другую сторону, он решил забежать зайцем, предложил вернуть конфискованное имущество родственникам убитых и представил Конвенту доклад, в котором сваливал всю вину на Робеспьера и его приверженцев. Он все же был арестован, но впоследствии освобожден и прожил до 1820 года, всеми забытый. Этот ничтожный и трусливый человек только на мгновение промелькнул в политической жизни; волна революции случайно вынесла его на поверхность; он успел загрязнить себе руки бессмысленным убийством и погрузился в ту же бездну ничтожества, из которой ему никогда не следовало бы выходить.