Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой - [42]

Вероятно, чтобы доказать, пусть только самому себе, что он был трезвее епископа весь тот праздничный вечер, Сент-Экзюпери позже написал письмо своей подруге Рене де Соссин, в действительности представлявшее собой образец литературной критики, вдохновленной, среди прочего, коротким рассказом об ее сестре Лауре, который он несколько дней по забывчивости носил в кармане. Антуан чувствовал, что семья Соссин вполне могла бы обойтись день, а то и два без его близорукого присутствия. Итак, он сел в кафе и начал писать, и уже не мог удержаться и не поддразнить своего друга Анри, посмеиваясь над его бьющей через край риторикой, все еще звеневшей в ушах, со всеми этими «величественными вершинами», к которым в эйфории от прикосновений розового рассвета он добавлял «приторные, как джем цвета, подобные каплям смолы. Остроконечные пики были розовыми, горизонты – молочными, камни все – медово-цветные и золотые в первых всполохах утра. Весь пейзаж казался съедобным. Слушая его, я думал о трезвости твоей истории. Нужно работать, Ренетта. Тебе очень хорошо удается выявлять особенность каждой вещи, заставляя ее жить своей собственной жизнью…». И он продолжал дальше, отстаивая кредо, под которым с удовольствием подписался бы Владимир Набоков: «Следует учиться видеть, а не учиться писать. Написанное – лишь следствие увиденного. Когда видение отсутствует, используемые эпитеты подобны слоям краски: они добавляют случайные украшения, но не показывают, не выявляют существенное… Нужно спросить себя: «Как я собираюсь передать свое впечатление?» И объекты оживают через ту реакцию, которую они вызывают в нас, они описаны до самых глубин. Только это больше не игра…» После он добавлял нечто совсем уж по Набокову: «Взгляни, как самый несвязный из монологов Достоевского дает нам впечатление необходимости, логики и связности. Связь внутренняя… Никому не дано создать живого литературного героя, лишь наделяя его теми или иными качествами, пусть положительными, пусть отрицательными, и на этом развивая сюжетную линию. Герой должен испытывать человеческие чувства. Даже простая эмоция, такая, как радость, слишком сложна, чтобы быть изобретенной, если вы не довольствуетесь только тем, что говорите о своем герое: «Он радовался», не содержит в себе ничего индивидуального. Одна радость не походит на другую. И именно это различие, своеобразную жизнь этой радости, нужно передать. Но нельзя педантично объяснять это торжество. Все должно быть выражено через его последствия, через реакции индивидуума. И тогда вам даже не придется говорить: «Он радовался». Это чувство возникнет само по себе, с его самобытностью, подобно некоей радости, которую вы ощущаете и к которой никакое слово точно не применяется».

Поэты (а поэзия, в сущности, высшая математика языка) больше других сознают ограниченные возможности словарного запаса, и здесь литературный критик уступил место поэту. Читая эти строки, Рене де Соссин, скорее всего, могла улыбнуться, вспомнив одно из своих первых литературных «занятий» с молодым Антуаном. Тогда он еще был пансионером в Боссюэ. И проводил свободное время, которого, вероятнее всего, у него было слишком мало, над сочинением той части драматической поэмы, где предводители разбойников, подобно Робин Гуду, бродили по легендарному королевству Метерлинка. Прядь темных волос, ослабленная пылом его декламации, упала на глаз, и эту картину дополнял нож для бумаги в его руке, чтобы придать достоверности образу благородного разбойника. Но с того времени прошло три, а то и четыре года… И время изменило его. Баллады и эпические поэмы были припрятаны и забыты, и теперь этот честолюбивый автор боролся с первыми фрагментами романа. Ему хотелось передать необыкновенные впечатления, которые он испытывал каждый раз, когда поднимался в воздух… И еще более странную нереальность, ожидавшую его на земле.

Ибо он все больше и больше чувствовал себя прикованным к цепи, совсем как сторожевая собака на привязи. Мизерной зарплаты за его лакейскую должность едва хватало, чтобы оплатить редкую поездку на поезде к матери в Сен-Морис. Он отчаянно начал метаться в поисках других вариантов.

Его соблазняла журналистика, но он весь сжимался от необходимости подбирать документальные заметки для раздела «Информация» в «Матен». Услышав, что в Китае (из всех-то мест на свете!) не хватает пилотов, он какое-то время носился с идеей переезда на Дальний Восток. «Возможно, открою школу пилотов, – с некоторым трепетом писал он матери и добавлял уже в качестве унылого постскриптума к его нынешнему безденежью: – Это была бы великолепная денежная работа».

Ничего из этой мечты не вышло, хотя Сент-Экзюпери все еще изредка удавалось подниматься в воздух по воскресным дням, когда он мог покинуть свой тесный офис и отправиться полетать в Орли, в те времена небольшое и относительно незначительное летное поле. «Я обожаю эту профессию, – написал он матери после одной из таких воскресных прогулок. – Вы не можете себе представить то спокойствие, то уединение, которое находишь на высоте двенадцати тысяч футов тет-а-тет с двигателем. И этот очаровательный дух товарищества там, внизу, на летном поле. Дремлешь урывками, лежа на траве, в ожидании своей очереди. Следишь за движениями друга, ожидая своей очереди подняться в воздух на том же самом самолете, и обмениваешься рассказами. Они изумительны. Это истории о том, как двигатель начал барахлить где-то посреди поля, недалеко от незнакомой крохотной деревушки, взволнованный и патриотически настроенный мэр которой приглашает авиаторов на обед… И далее следуют сказочные приключения. Большинство историй придумывается тут же на месте, но их слушают затаив дыхание, и, когда приходит твой черед лететь, ты полон энтузиазма и надежд. Но ничего не происходит… И, приземлившись, мы находим утешение в бокале портвейна или объяснениях: «Двигатель начал перегреваться, меня охватил озноб… Но он перегрелся несильно, бедный мой двигатель».