Антуан де Сент-Экзюпери. Небесная птица с земной судьбой - [36]

Режим, который ему предстояло соблюдать в течение этого испытательного периода, отнюдь не отличался жесткостью. От него требовалось рано утром появиться на поле, и, чтобы не потерять форму, ему разрешалось один или два раза взять самолет. Остальное время, часто лучшую часть дня, он мог заниматься всем, чем заблагорассудится. От Ле-Бурже до Парижа было совсем ничего, и Антуан с восторгом возобновил дружеские отношения, зародившиеся еще в лицее Сен-Луи и школе Боссюэ. Анри де Сегонь, также не сумевший поступить в военно-морское училище в Бресте, в конце концов предпочел занять должность в Счетной палате. В то время он все еще продолжал жить в апартаментах своей матери на улице Петра I Сербского. И когда Антуан не находил лучшего места, где бы скоротать несколько часов свободного времени, он направлялся к приятелю. По-видимому, досуга у него оказалось предостаточно, поскольку вскоре мама Сегоня стала жаловаться на это огромное обездвиженное тело, которое она день за днем обнаруживала неуклюже распластавшимся на канапе, оказавшемся, как и все остальные лежбища в его жизни, коротковатым для его длиннющих ног. Другой приятель, с которым Антуан и Сегонь сошлись в выпускном классе Боссюэ, Бертран де Соссин, больше был известен в кругу друзей как Би-Би или Би в квадрате. Их дружба особенно окрепла в один из дней стачки, на какое-то время полностью парализовавшей столицу. Чтобы как-то справиться с ситуацией, правительство обратилось за помощью к волонтерам и слушателям Сен-Луи. Все, как один, откликнулись на призыв. Будучи патриотами, они проявили готовность на время отложить привычное их классу праздно-беспечное ничегонеделание. Сегоню, который так или иначе приобрел шапочное знакомство с двигателями, доверили руль, пока Антуан и Би-Би компостировали билеты. Это было незабываемое утро (начавшееся в 7 часов), и прежде, чем Сегонь пресытился своими отчаянными попытками доломать доверенную ему механику, он умудрился опрокинуть повозку с апельсинами, щедро засыпавшими весь бульвар Сен-Жермен. Три мушкетера продолжали смеяться над этим, когда младший из них, Би в квадрате, привел своих проголодавшихся собратьев по оружию домой на ленч.

Квартира Соссина располагалась в величественном особняке на улице Сен-Гийом, номер 16, известном больше как отель «Креки», по проживавшей здесь в XVIII веке маркизы, любившей острословие. Это был один из тех роскошных домов, которых так много в квартале Сен-Жермен, с большим внешним двором впереди и великолепными парадными воротами. По традиции литературно образованная публика выделяет веселую маркизу, поскольку в этом доме жили Ламартин и Эрнест Ренан, философ и историк. Марсель Пруст часто появлялся в гостиных этого дома и в саду, так же как его друг Рейнальдо Хан, чья задумчивая манера перебирать клавиши рояля в салоне могла приводить Пруста в восторженное состояние духа, свойственное эпохе короля Эдуарда. Граф Анри де Соссин был композитором-любителем, чьи музыкальные вечера высоко ценились такими искусными мастерами, как Равель, Пуленк и Габриэль Форе. В гостиной существовала даже специальная лоджия, куда вела внутренняя лестница, за балюстрадой которой гости могли влюбленными глазами следить за пианистами и певцами в свои перламутровые лорнеты. В процессе викторианской «модернизации», предпринятой, чтобы заставить музы совсем уж чувствовать себя как дома, старинные деревянные панели времен Людовика XVI почти исчезли за завитушками и рюшками занавесок и множеством китайских ширм, оживляемых птицами и цветами. Стены сочились водопадами парнасской живописи, углы заполнялись цветистым нагромождением полированных столиков, диваны еле различались в тусклом свете, отбрасываемом лампами, утопавшими в рюшах абажуров. Короче, каждый заставленный чем-нибудь дюйм пространства служил своего рода прибежищем, которое Робер де Монтескью (прототип барона Шарлуса Марселя Пруста) и другие судьи элегантности конца века могли томно и лениво одобрить. Нагота считалась в ту пору одним из особенно тщательно оберегаемых достоинств. Ее надлежало тщательно укрывать на пляже или в ином месте, и даже потолок следовало закрывать необъятным гобеленом, в чьи пышные средневековые глубины парящий слушатель мог легко погружаться, слушая Шумана, испытывая в дальнейшем лишь резкую судорожную боль в шее. Венчающим штрихом служила люстра, подвешенная на цепи на алебарде, торчащей из стены, как если бы ее держал железной хваткой невидимый страж Ватикана (будь она закреплена по центру потолка, пришлось бы испортить ножницами великолепное убранство самого потолка).

У Бертрана де Соссина, последнего из пяти детей, было четыре сестры, из которых лишь старшая, Бланш, помнила то довоенное время, когда Пруст часто посещал их дом. Но его призрак, не говоря уже о его друзьях, все еще частенько витал там. Самая младшая из сестер, Рене, на год или два старше Антуана, похоже, виртуозно владела скрипкой и часто выступала на званых музыкальных вечерах, которые ее отец по-прежнему любил устраивать. На одном из таких вечеров (а случилось это приблизительно в то время, когда Сент-Экзюпери познакомился с этой семьей) образовалось трио исполнителей, причем на фортепьяно играл Ивонн Лефебюр, а Луи Фурнье вторил Рене на скрипке. Некая мадам Шаландон из Лиона должна была петь что-то из произведений Равеля, и зрелый стареющий маэстро любезно вызвался подготовить ее к выступлению. Поскольку Равель тогда жил в Монтфорт л'Амари, приблизительно в двадцати милях к западу от Парижа, концерт назначили не на пять часов, как обычно, а на более раннее время, чтобы дать композитору возможность добраться до дому на поезде в тот же самый вечер. Не успел концерт завершиться, как наступил драматический момент: двери открылись, и, проскользнув мимо дворецкого, в зале появилась графиня Грефюль – перья, вуаль, взмах перчаток, – «выход на сцену», который Рене Соссин вспоминает как «совсем по Прусту». Равель сидел в первом ряду, беседуя с Анри де Соссином. Тот подскочил с заметным волнением: