Антропный принцип, продолжение - [16]

– Это точно? – спросил я, надеясь на что-то.

– Абсолютно, – ответил Кардинал и добавил: – Какая любопытная картина выходит, Виктор Геннадьевич, не находите?

Идти больше было некуда и незачем, но я все равно побрел без всякой цели и толку просто потому, что если бы сел, то так и остался бы сидеть – пока город не исчез бы в сполохах дымного пламени, или пока бы с разных берегов океана не взлетели баллистические ракеты, или пока шеда Иф Штеллай, раскрыв за спиной черные вдовьи крылья, не пришла бы за мной, чтобы за руку отвести в небытие за последнюю грань Полигона.

– Эй, друг, – окликнули из подворотни. – Третьим будешь? Банку хотим раздавить.

Я с готовностью согласился. В кошельке нашелся помятый рубль, и один из двоих, помоложе, в синем спортивном костюме и дырявых домашних шлепанцах на босу ногу, скомкав в кулаке купюры и мелочь, скрылся в полуподвале под вывеской «МАГАЗИН». Второй, пожилой и пузатый, в клеенчатой серой шляпе, которую надевают во время дождя грибники, стоял рядом со мной, пыхтел и смотрел в неизвестность. Гонец вернулся с поллитрой «Московской Особой», плавленым сырком и четвертинкой хлеба, и мы не стали медлить, прошли через низкую арку, зашли в дверь черного хода и поднялись на третий этаж. Лестница была узкой, площадка между этажами тесной, застоявшийся десятилетиями затхлый сумрак пропитался запахом мочи – не резким, а каким-то привычным, едва не уютным запахом подслеповатой старости и смирения.

Тот, что постарше, пил из складного стаканчика. На тыльной стороне его тяжелого кулака красовался бегущий на фоне заката олень, исполненный оттенком тюремного синего. Для его молодого приятеля и для меня нашлась разделенная надвое пластмассовая мыльница, в половинки которой мы аккуратно разлили водку. Она была теплой, и сивушный дух пьянил едва не сильнее, чем спирт. Мы молча выпили, глядя сквозь серое от пыли и грязных разводов треснувшее стекло на одинокое дерево, торчащее посередине квадратного двора: странно скособоченное, с извилистым гнутым стволом, как бывает, если дерево растет на открытом всем ветрам горном склоне – но это высовывалось из дыры в асфальте, окруженной уходящими в мутное небо шершавыми стенами домов, по которым крупным наждаком прошлось время. Я захотел посмотреть на дерево ближе, стал спускаться по лестнице, увидел тесный боковой коридор – две ступеньки в начале, две в конце, одна фанерная дверь с намалеванной красной краской цифрой 11 – свернул, протиснулся меж липких зеленых стен, вышел на другую лестницу, еще темнее и у#же первой, и спустился во двор – но дерева в нем не было, а был похожий на вагон маркитантки обширный пивной ларек, рядом с которым посередине не просыхающего пятна от пролитой пены стояли несколько тяжелых железных столов – и вокруг них толпились люди, а другие сидели на поребриках, а прочие стояли в длинной извилистой очереди, и я тоже встал за каким-то невысоким бородатым мужичком в линялой тельняшке. Над двором плыл разноголосый гомон. За мутным стеклом узкого окна черной лестницы маячили недвижные лица моих давешних собутыльников.

Очередь двигалась, извиваясь и шевелясь, как толстая мохнатая гусеница. Я уже видел черный провал огромного, словно пещера, окна, за которым царила облаченная в изжелта-белый халат продавщица божественно-исполинских пропорций; я слышал, как завсегдатаи зовут ее Мамочка, и очередь влекла меня к ней, как течение времени к общему для каждого из живущих финалу. Когда до окна оставалось всего два человека, бородатый мужик в тельняшке вдруг отошел в сторону, и через мгновение я предстал перед Мамочкой, величественно наполнившей для меня пару кружек. Я отошел, огляделся и увидел, как помятый мужичок в тельняшке, минуту помыкавшись, снова встал в конец очереди.

Я растопырил локти и бесцеремонно втиснулся за ближайший стол, вокруг которого стояли трое; они словно и не заметили моего вторжения, только потеснились спокойно и продолжили разговор, прихлебывая из кружек и по очереди отламывая кусочки от лежащего в центре стола круглого черного хлеба. Они были похожи друг на друга, как дробящееся отражение в зеркальном трюмо, так что, когда один говорил, складывалось такое чувство, что заговорили все трое.

– Любовь не имеет ничего общего с обладанием. Ее высшее проявление – предоставлять свободу.

– Но настоящая свобода начинается только по ту сторону отчаяния.

Я поднес кружку ко рту, вдохнул горький хмельной запах, сделал большой глоток – и божественный напиток от Мамочки с такой силой ударил в голову, что будь на мне кепка, она непременно слетела бы; потом пиво смешалось с водкой, и мне показалось, будто какой-то злой дух надел мне на нос очки, одно стекло которых увеличивало все до чудовищных размеров, а другое до такой же степени уменьшало. Дрожащими пальцами я потянулся к хлебному караваю, но тот исчез, и вместо него я наткнулся только на сухие и голые рыбьи кости.

– О какой свободе можем мы говорить, если человеку только кажется, что он совершает свою волю в то время, как постоянно творит чужую, не осознавая этого?

– Но если он примет страх, как головокружение истинной свободы, то сможет освободиться и от чужой воли.