Антонов огонь - [2]

Теперь же, когда новость подтвердилась, вечность вдруг потеряла всю свою бездонную глубину и значительность, свернулась и опала с тихим шорохом, как пыльная театральная декорация с грубо намалеванным пылающим космосом.

На сегодня все отменяется! Вот так.

«Довольно, — приказал Бляхъ сам себе. — Пора возвращаться…»

Пора возвращаться к обыкновенным и докучным хлопотам жизни. Ибо жизнь — это прежде всего мелочные заботы, неприятности, стычки, доносы, озлобления, скука и прочая маета… Не раз в прежние времена, заглядевшись в ночное окно, думал он о том, что если изъять, к примеру, из жизни все неприятное, обременительное, досадное, вроде стояния в очередях, споров с женой, разносов начальства, серых похмельных рассветов, писания скучных служебных отчетов, зубной боли, то настоящей радостной и полноценной жизни остается очень и очень короткий обрезок.

Зачем же тогда так желанна эта пошлая жизнь?

«Боже мой, помилован!» — грянуло в голове.

Казимир Бляхъ хотел привстать, и вот тут-то ноги его ослабли, он завалился на нары, потому что наконец-то настигла и нахлынула на него запоздавшая волна радости и животного счастья, высоко вознесла и мягко закачала.

Бляхъ чихнул.

Теперь радостное чувство обрушившейся на него громадной удачи, редкой, невероятной, неслыханной удачи, овладело им полностью, переполняло его, щекоталось в животе.

Помилован, подумать только! Все будут расстреляны, всем им осталось не больше месяца, а у иных и часы сочтены, а его, Казимира Бляха, помиловали!

Мельника расстреляют, и Латыша, и Эсера, и Хохла, а ему — жизнь и воля! Конечно, все умрем, все в землю ляжем, но не весной же, милые мои, не весной!

— Казимир Бляхъ, с вещами на выход!..

Его выпустили из подвалов внутренней тюрьмы, повлекли на свет Божий из самого нижнего, девятого этажа. Грохнули за спиной кованые чугунные двери, с небольшим запозданием встрепенулось в глубине коридоров охрипшее от долгой дремы эхо, стало отзываться гулко и не совсем впопад. Так сонный сторож, застигнутый врасплох, преувеличенно бодро и бестолково суетится при неожиданном появлении хозяина. И во все время перехода по крутым сумрачным лестницам, по извилистым, запутанным галереям конвой не делал Казимиру Бляху никаких замечаний, не толкал в плечо дулом винтовки, не окрикивал: «Руки за спину!»

И Казимир Бляхъ, косясь на молчаливый конвой, думал с нежной благодарностью о том, что они тоже люди, служивые, такие же, как он, и у них есть семьи и дети, которых нужно кормить и ставить на ноги…

«Живем, Бляхоша, друг ты мой любезный!» — похохатывал кто-то внутри него, потирал руки, подмигивал, баловался… И хотелось весело крикнуть, обняться с этими милыми славными людьми, которые, тяжело хрипя прокуренными бронхами, молча шли чуть сзади и сбоку с винтовками в руках.

Сидела в этих винторезах смерть, готовая вырваться с грохотом, дымом и воплем, совсем рядышком сидела, можно даже руку протянуть и подразнить, потрогать… Начхать ему сегодня на смерть и вечность, подите прочь! Казимир Бляхъ помилован!..

О рок, пресыщенный игрою с людьми! Даже для тебя случай, подобный этому, — редкая экзотическая штучка, краса и гордость коллекции, экспонат, который можно часто и подолгу рассматривать, любоваться им, показывать наиболее близким и доверенным знакомым, ибо это такой экспонат, который вовек не наскучит, а, напротив, будет все более возрастать в цене, именно в силу своей неповторимости и редкости!

«Вы свободны, господин хороший!» — с чувством пожимая ему руку и доброжелательно заглядывая в глаза, произнес дежурный. Весело погремел связкой ключей, выискивая нужный, затем отпер железную дверь и выпустил его наружу, на волю.

На самом деле никакой дежурный руку ему не пожимал и в глаза не заглядывал, это только показалось, примерещилось отпущенному на волю, захмелевшему от воздуха свободы узнику. На самом деле сказано было довольно мрачно и сквозь зубы: «Свободен, бандитская рожа!» После чего ударом кулака в плечо вышвырнут он был на улицу… Но какая, собственно, разница?..

Казимир Бляхъ глубоко вдохнул, набрал полную грудь резкого апрельского воздуха, и ноздри его затрепетали. Он рассмеялся, он прыснул от счастья и, не оглядываясь, быстро пошел в гору по узкой, мощенной булыжником мостовой.

Лысый дед в расстегнутом тулупе, щурясь на солнышке и весело поглядывая на Бляха хмельными глазками, хлопотал на противоположной стороне переулка возле тощей рыжей лошади со впалыми боками. Извозчик. Но зачем ему теперь извозчик? Так славно размять застоявшиеся ноги, прогуляться пешком по каменной брусчатке, то ускоряя, то блаженно замедляя шаг, а то и совсем остановиться и заглядеться в бездонную лужу.

Легкая рябь пролетела над бездной, ветерок тронул полу пиджака.

Казимир Бляхъ поднял голову и, сощурив глаза, залюбовался ярко-синим небом, в котором проплывали редкие белые облака……

Помилован! И это несмотря на то, что сказано было: «Обжалованию не подлежит!» Плешивый этот, гугнявый, самый вредный был из всей тройки… Вологодский. Откуда только они берутся, плодятся, лезут, вытесняют наших из органов… Это он приговор зачитывал. Он так и сказал, поглядел строго на Бляха и сказал: «Привести в исполнение до десятого мая… Обжалованию не подлежит!»