Антон Райзер - [133]

Прощаясь, Райзер был глубоко растроган и не мог вымолвить ни слова, так сильно взволновали его великодушие и снисходительность этого человека. На возвратном пути он осыпал себя горькими упреками за то, что оказался недостоин его любви и дружбы.

Доктор Фрорип, коего Райзер тоже зашел проведать, уже был осведомлен о его решении от Нерьеса и отнесся к нему с таким же сочувствием, как и другой его благодетель. Он объяснил Райзеру, что не только не противился бы его решению, но и всячески приветствовал бы его, когда бы театральная сцена являла собой школу нравственности, каковой она может и должна стать.

Под конец доктор Фрорип – с полным на то основанием – позволил себе легкую иронию. Обращаясь к маленькой дочери, сидевшей у него на руках, он сказал: «Вот вырастешь большая и непременно услышишь о знаменитом актере Райзере, он еще прославится по всей Германии!» Но и эта дружеская ирония не смягчила Райзера: глубоко растроганный, он горько себе пенял, памятуя обо всех благодеяниях доктора Фрорипа, которые сам так и не смог достойно увенчать.

Однако теперь он почувствовал, что, если хочет оставаться верным себе, не должен прислушиваться к своим же упрекам: он убедил себя, что станет несчастнейшим человеком на свете, если не последует своему влечению.

Между тем труппа Шпайха в последние недели испытывала крайнюю нужду из-за упавшей выручки. Шпайх первым отбыл в Лейпциг с театральным имуществом, остальным актерам предстояло самим выбрать средство передвижения: одни поехали верхом, другие в повозках, а некоторые отправились пешком, смотря по обстоятельствам каждого, так как общая касса давно опустела. В Лейпциге они надеялись поправить свои дела.

Попрощавшись со всеми, Райзер в тот же день снарядился в дорогу пешком. Нерьес проводил его на лошади до ближайшей деревни, где в следующее воскресенье собирался произнести проповедь.

Добравшись до гостиницы, они предались воспоминаниям о тех блаженных днях, когда на горных склонах вместе предавались чтению «Мессиады». Затем Райзер пустился в путь, и Нерьес еще долго, пока не стемнело, его провожал.

На прощание они обнялись и, исполненные самых высоких чувств, впервые именовали друг друга «брат». Райзер разжал объятия и поспешил дальше, напоследок крикнув другу: «Возвращайся!»

Пройдя еще немного, он обернулся и крикнул: «Доброй ночи!» Лишь только он произнес эти слова, как сразу исполнился досады на самого себя, которая потом охватывала его всякий раз, как он думал об этом случае. Этот возглас отравил ему самое воспоминание о трогательной сцене прощания – в самом деле, не комично ли такой будничной фразой пожелать доброй ночи человеку, с которым расстаешься надолго, если не навсегда, словно наутро вы опять увидитесь?

Холод пробирал до костей. Но Райзер, шагая налегке, весь горел предвкушением славы и рукоплесканий.

Часто, поднявшись на холм, он ненадолго останавливался, озирал окрестные поля и в голове его пробегала странная мысль, как будто он бродит здесь каким-то чужаком и уже различает в туманной дали свою судьбу. Однако наваждение исчезало так же быстро, как появлялось, и он, продолжая путь, снова думал о том, каким предстанет ему Лейпциг и в каких ролях он выйдет на сцену.

С этими приятными мыслями он и преодолел путь от Эрфурта до Лейпцига. В дороге он часто повторял имя своего возлюбленного друга Нерьеса и проливал потоки слез – пока не вспоминал свое дурацкое «доброй ночи!», которое никак не мог связать воедино с этоми волнующими воспоминаниями.

В Эрфурте ему посоветовали остановиться в лейпцигской гостинице «Золотое сердце», где всегда располагались актеры и там же держали весь театральный скарб.

Войдя в гостиную, он увидел нескольких членов труппы Шпайха, которых хотел приветствовать как будущих своих товарищей, но тут заметил, что все они чем-то до крайности удручены. Все разъяснилось, когда ему сообщили утешительную весть о том, что досточтимый хозяин труппы сразу по прибытии в Лейпциг распродал весь театральный гардероб и с деньгами бежал. Труппа Шпайха стала не более как рассеянным стадом.