Антон Райзер - [132]

И в таковом затворничестве друзья ни разу не потревожили Райзера, так как он часто говорил им, что желал бы провести одну-две недели в полном одиночестве.

Между тем этот образ жизни произвел на него необыкновенное действие. Первые восемь дней он провел в полной расслабленности и безразличии ко всему, в том самом состоянии, какое он безуспешно пытался описать в природе. Он словно бы испил летейских вод, и в нем погасла последняя искра жизни.

Но следующая неделя, если взять ее саму по себе, стала для него одной из счастливейших.

Долгий покой постепенно освежил уснувшие силы. Дремота становилась все прозрачнее, по жилам пробежала новая жизнь. В нем снова одна за другой просыпались юношеские надежды, снова его осеняла слава и оглушал гром рукоплесканий, а прекрасные мечты раскрывали перед ним блестящую будущность. Нескончаемый сон его одурманил, и когда он немного стряхивал с себя сладкую дремоту, то чувствовал в голове как бы приятный хмель. Само пробуждение казалось продолжением сна, и Райзер отдал бы многое, чтобы это состояние его не покидало.

Зрелище замерзших стекол необычайно радовало Райзера, так как еще на один день оставляло его в постели. Большой пирог на столе он берег как святыню, потому что от сохранности этого пирога зависела сохранность его собственного блаженства.

Теперь он опять ощущал в себе силы, если понадобится, одолеть любые препятствия. Сцена вновь предстала перед ним во всем ее великолепии, в душе одна за одной вздымались театральные страсти, а зрители восхищались его игрой.

В один из вечеров, когда пирог был съеден, Райзер поднялся с постели, елико возможно почистил свой костюм и первым делом отправился в театр, где, устроившись в уголке, посмотрел сначала «Инкля и Ярико», а затем «Страдания юного Вертера». Сочинитель второй пьесы ограничился тем, что переложил Вертеровы письма в диалоги и монологи, которые вышли изрядно длинными, но из-за чувствительности многих сцен публика, как и артисты, следила за действием затаив дыхание.

Но тут, в минуту высшего трагического напряжения второй пьесы, произошел весьма комичный случай. Для сцены были где-то позаимствованы два старых заржавленных пистолета, и ни у кого не дошли руки их заранее опробовать.

Актер, игравший Вертера, взял их со стола и произнес положенные слова: «Они были в твоих руках, ты стирала с них пыль и т. д.». Затем, в точности следуя тексту пьесы, он велел принести себе хлеба и бокал вина, что слуга исполнил, не преминув подать заодно и столовый нож.

Далее, однако, по пьесе следовало, что друг Вертера Вильгельм, услышав выстрел, вбегает в комнату со словами: «Боже! Я слышал выстрел!»

Все шло прекрасно, но, когда Вертер взял злосчастный пистолет, приставил его к правому виску и нажал курок, произошла осечка.

Решительный актер, не потеряв хладнокровия из-за этого досадного случая, отбросил пистолет и патетически воскликнул: «Так ты не хочешь сослужить мне эту горестную службу?» Затем он схватил другой пистолет, снова нажал курок, и – о ужас! – снова осечка.

Не в силах произнести ни слова, актер взялся за столовый нож, по счастью лежавший на столе, и, к ужасу зрителей, пронзил им свой фрак и жилет. В самый миг его падения на сцену выбежал Вильгельм с криком: «О Боже! Я слышал выстрел!»

Едва ли какая-нибудь трагедия могла закончиться более комично. Но этот случай не отвадил Райзера от заоблачных мечтаний, напротив, лишь больше пристрастил к ним: Райзер увидел перед собой нечто несовершенное, что следовало заменить совершенным.

До него дошел слух, что через восемь дней театр отбывает из Эрфурта в Лейпциг и самый искусный актер, Байль, получил ангажемент в Готу. Итак, у него больше нет опасного соперника, Лейпциг – город, где можно проблистать, парик легко можно спрятать под отросшими волосами. Как много причин, чтобы на время утихшая страсть снова взяла верх над разумом!

Он немедленно известил друзей о своем решении уйти в Лейпциг вместе с труппой Шпайха и о том, что чувствует необоримое влечение, каковое непременно сделает его несчастным, попытайся он его преодолеть, и встанет на его пути в любом другом деле.

Все эти причины он представил так страстно и убедительно, что даже его друг Нерьес, всегда столь ярко живописавший, как будущей весной они снова будут декламировать Клопштока на склонах Штайгервальда, – даже он не нашелся, что возразить.

Райзер теперь проводил все свое время в компании актеров, он вернул советнику Шпрингеру ключи от садового домика, заодно в самых живых красках изобразив, сколь плачевным будет его положение, если он подавит в себе склонность к театру.

Советник Шпрингер и на сей раз отнесся к Райзеру с необыкновенным участием. Он и сам посоветовал ему следовать своему влечению, коли уж оно так неотвязно, ибо влечение, что возвращается вновь и вновь, быть может, скрывает в себе истинное призвание к искусству, каковому призванию противиться не следует. Если же, напротив, Райзер заблуждается и затея его окажется напрасной, то пусть он, в каком бы ни был положении и обстоятельствах, смело обращается к нему и рассчитывает на его помощь.