Антон Райзер - [128]
Жажда славы может, конечно, побудить к созданию великого произведения, но никогда не сможет наделить необходимой для этого силой того, кто не обладал ею еще прежде, чем познал жажду славы.
И еще один, третий дурной знак, когда молодые поэты слишком охотно черпают сюжеты из далекого и неведомого, когда они чрезмерно увлекаются обработкой восточных мотивов и прочих материй, донельзя удаленных от сцен повседневной жизни и несущих поэзию уже в самих себе.
И к этому Райзер тоже был причастен. Уже довольно долго он обдумывал поэму о Творении, которая разворачивалась бы в отдаленнейших пределах, какие только можно вообразить, и где на месте подробностей, коих он избегал, выступали сплошь огромные бесформенные массы, полагаемые чем-то в высшей степени поэтическим и в качестве такового избираемые многими не слишком одаренными молодыми авторами куда более охотно, нежели предметы, более близкие к человеку. Ибо в эти последние надлежало бы еще вдохнуть возвышенную поэзию, а в первых их гений мнил отыскать ее уже готовой.
Между тем обстоятельства Райзера с каждым днем становились все более стесненными – из Ганновера, вопреки надеждам, никакой помощи не поступало, хозяева все чаще бросали на него косые взгляды, поняв, что у него нет не только денег, но и надежд на их получение. Он больше не мог платить за завтраки и ужины, которые обычно здесь получал, и ему ясно дали понять, что никакого желания ссужать его деньгами у хозяев нет. А поскольку пользы от него теперь не было никакой и своим унылым видом он только портил компанию, вполне естественно, что от него решили избавиться и отказали от квартиры.
Событие само по себе заурядное, но Райзер воспринял его трагически. Мысль о том, что он кому-то в тягость и что окружающие едва его терпят, опять сделала для него жизнь ненавистной. На него снова разом нахлынули воспоминания детства и юности. Весь позор он принял на себя и в отчаянии решил снова отдаться на волю слепой судьбы.
Он задумал в тот же день покинуть Эрфурт, великое множество романических идей теснилось у него в голове, и самая заманчивая из них была: отправиться в Веймар к создателю «Вертера» и на любых условиях попроситься к нему в услужение; таким образом он под чужим видом вошел бы в близкое окружение человека, оставившего в его душе глубочайший след. Райзер вышел за городские ворота и устремил взгляд на Эттерсберг, стоявший высокой преградой на пути его желаний.
Он навестил Фрорипа и стал прощаться с ним, не называя причины, по которой вновь покидает Эрфурт. Доктор Фрорип отнес решение Райзера за счет его мрачного настроения, стал убеждать его остаться и отпустил не прежде, чем тот пообещал повременить с уходом по крайней мере до завтрашнего утра.
Такое участие было Райзеру чрезвычайно лестно, но стоило ему остаться наедине, как его, словно злой демон, опять начала преследовать мысль, что он сделался обузой для окружающих. Не находя покоя, он стал бродить по пустынным окрестностям Эрфурта, вокруг картезианского монастыря, где всем сердцем желал бы теперь обрести надежное убежище, и с тоской глядел на его недвижные стены.
Так он блуждал по округе до вечера, но тут небо затянулось тучами и обрушился ливень, мгновенно промочивший его до нитки. Охватившая Райзера крупная дрожь лишь усиливала его внутреннюю тревогу, заставляя под проливным дождем кружить по опустевшим улицам вдоль старинных городских стен: сама мысль о возвращении в прежнее жилище казалась ему невыносимой.
Он поднялся по высокой лестнице к древнему собору и обвязал голову платком, надеясь хоть ненадолго спастись от дождя под стеной. Сначала от усталости на него навалилась какая-то отупляющая дремота, однако вскоре, разбуженный новым порывом ветра и дождя, он опять пустился кружить по улицам.
Под струями дождя, бившими в лицо, он вспомнил строку из Лира: to shut me out, in such a night as this! («Прогнать меня в такую ночь наружу!»[15]), и тут, погруженный в собственное отчаяние, принялся исполнять роль Лира, но вскоре позабыл о себе, растворившись в судьбе Лира, изгнанного родными дочерьми и призывающего стихии отомстить чудовищную обиду.
Сцена эта сначала его взбодрила, и некоторое время он с каким-то сладострастием даже упивался своим положением, но наконец и это чувство притупилось, его окружала лишь голая действительность, и, опомнившись, он презрительно расхохотался над самим собой.
В таком настроении он снова вернулся к старинному собору, который уже открылся, и в него при зажженных свечах стекались на заутреню хористы. Старинное готическое здание, мерцающие огоньки, их отражение в высоких окнах произвели волшебное впечатление на Райзера, опустившегося на скамью после целой ночи, проведенной в блужданиях. Он словно бы обрел приют от дождя, и все же здешнее пространство не было предназначено для живых. Скорее, сумрачный свод призывал к себе тех, что хотели бежать от жизни, и всякий, кто пережил ночь, подобную выпавшей Райзеру, с охотой откликался на этот зов. Сидя на скамье в храме, Райзер почувствовал себя перенесенным в область отрешенности и покоя, что доставило ему несказанное наслаждение, разом освободившее от всех горестей и скорбей и отвлекшее от воспоминаний прошлого. Райзер хлебнул летейской влаги и соскользнул в царство сладостной и безмятежной дремоты. При этом взгляд его неотрывно ловил бледное мерцание высоких окон, которое, как он чувствовал, и перенесло его в новый мир: он пробудился в торжественных спальных покоях и открыл глаза после кошмарного ночного сна.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.