Антология современной швейцарской драматургии - [81]

XII. МАЙЯ (47)

Я не была к этому готова, потому что до срока оставалось еще три недели, и тут у меня лопнул пузырь и стали отходить воды. Мы пошли в больницу, но роды у меня все никак не начинались. На время ожидания меня поместили в родовой зал, и я хорошо слышала женщин в других палатах, несмотря на двойные двери, и по звучанию это не походило на глубокое дыхание и медитативную музыку с ароматическими воскурениями. Гораздо больше это походило на камеру пыток. Женщины кричали так, как мне еще никогда не приходилось слышать, и я думала, если я так же буду кричать, у меня не останется сил ни на что другое, и я решила, что не буду кричать во время родов. Я хотела сосредоточиться на дыхании и была уверена, что в какой-то момент ребенок мирно явится на свет.

Мы оставались в клинике уже сорок восемь часов — а все еще ничего не происходило. Один раз мы даже сходили из клиники в кино. На третью ночь начались схватки, очень быстро они участились и стали сильными. Через некоторое время я позвонила в звонок, и акушерка проверила сердцебиение ребенка и измерила раскрытие матки. Она была раскрыта на пять сантиметров. Потом она посоветовала мне поспать, поскольку дело наверняка затянется надолго, ведь я первый раз. Мой муж лежал рядом со мной. У него был хороший матрац на полу, и он спал, а я лежала на гимнастическом мате и чувствовала себя ужасно. Я пыталась умерить боль дыханием и еле шевелилась. Становилось нестерпимо, и я думала, что больше не выдержу. Через три часа я снова позвала акушерку, и она только сказала: «Госпожа Штайн, вы должны стиснуть зубы, это продлится еще долго». В шесть часов утра у меня начались позывы в туалет, но я не могла себе представить, как я встану на ноги. Я опять позвала акушерку, и она только сказала, что сейчас у них пересменка и чтоб я ждала новую акушерку. И потом та пришла. Она помогла мне добраться до кровати, при этом у меня было чувство, будто внизу меня прорвало. Когда я легла на кровать, она с ужасом воскликнула: «Уже головка видна и волосы, быть того не может! А потуг у вас нет?» Я только сказала, что я ведь не могу знать, какими бывают потуги. Тогда она вызвала врача и другой персонал, и мой муж проснулся и позвонил другу-фотографу. Мы были на одном подготовительном вечере, и там говорили, что можно приводить с собой в родовой зал людей и снимать роды на видео, и это звучало так легко и весело, и я себе всегда представляла, что большинство снимает свои роды, но мне этого не хотелось. Фотографировать — еще куда ни шло. Вот мой муж и позвонил этому другу, тот пришел и принялся как бешеный все фотографировать, и началась какая-то неразбериха. Я была настолько обессилена, что потуги не пришли, и мне дали средство для схваток, и пока все опять не возобновилось, прошло довольно много времени. Потом ребенок в две-три потуги родился, и воцарилась мертвая тишина. Фотограф, который так безумно все щелкал, вдруг отвернулся, опустил камеру, судорожно вздохнул, и я поняла, что случилось что-то такое, чему нельзя было случаться. Кто-то раздернул занавески на окне. Было серое, пасмурное зимнее утро. Меня стало безудержно рвать, это никак не прекращалось, а потом я попала в палату, где была женщина, родившая приблизительно в то же время, и ее ребенок был с ней — сладкий, розовый малыш. Мы представились друг другу, и я попыталась ей сказать, что у меня что-то не так и что ребенок лежит в реанимации. Часов через шесть мы пошли к нему, не имея понятия, что нас ожидает. Он находился в отсеке, полном кабелей, приборов, мониторов и людей, и мы почувствовали, что за него тревожатся, и узнали, что у него была кислородная недостаточность, возможно, еще ночью, в течение семи минут, поскольку я лежала в одном и том же положении, и пуповина, возможно, была пережата, а может, и во время родов. У него был отказ сразу нескольких органов, повреждения мозга, явления церебрального паралича. На третий день врач вызвал нас к себе и сообщил, что ребенок с высокой вероятностью не выживет. Мы сидели, слушали и ничего не говорили, потом врач посмотрел на меня так и спросил, поняла ли я. Я ответила: «Конечно же я поняла то, что вы сказали, но что я должна ответить на это?» У меня было чувство, что от меня ожидают особой реакции — что я закричу или заплачу. И естественно, чувства у меня были, но кричать я не могла, а чувство было такое: если все так, то мне надо сейчас пойти домой и лечь спать, и отдохнуть. Потом пришла социальная служба и больничный священник и еще какие-то люди, и все от меня чего-то ждали, а я пыталась объяснить, что ребенок не мертв, и я тоже не могу растекаться слезами. Я все больше и больше уходила в себя, замыкалась. Может быть, в ночь родов мне следовало бы сказать: «Я не могу, останьтесь со мной». Но я могла лишь закаменело лежать на спине, вся была обращена в себя и ждала, пока не умру, или пока ребенок не родится на свет, или пока просто что-нибудь не произойдет, или кто-нибудь снаружи не заметит, что так нельзя. Но ведь никто ничего не заметил, мне даже сказали, чтоб я стиснула зубы, и у меня было огромное чувство вины, ведь Бруно было очень плохо. Он выжил, но с тяжелой инвалидностью, и я долго упрекала себя, что ему так худо оттого, что я не раскрыла рта и не могла сказать, как мне плохо, и у меня было чувство, что я испортила моему сыну жизнь.