Антология современной финской драматургии - [42]

Но если с другой стороны выйдет так что мне придется пожертвовать собой за наше дело отправленное из тюрьмы письмо уже не будет возможной формой коммуникации.

Наконец я прихожу к выводу будь что будет моим одноклассникам будет вполне достаточно и того что они найдут послание своего героического товарища в цветочном горшке в кабинете шведского языка уже после того как о случившемся сообщат в газетах.

Слово 6: Преступление моей матери

У нас с матерью так заведено, что по пятницам вечером мы всегда вместе смотрим телевизор.

Обычно это означает, что мы сидим рядом на диване уставившись на стройного блондина который крутит на экране бедрами в такт популярным финским шлягерам.

Ведущий программы с годами сменился но шлягеры остались те же впрочем как и артисты которые каждую неделю исполняют их на экране.

После песенного попурри идет реклама во время которой мать спрашивает у меня что у меня нового как дела в школе и есть ли у меня там приятели.

Я отвечаю что все в порядке и в школе нормально и конечно у меня есть приятели.

Затем начинаются новости после которых идут новости экономики после которых идет погода а потом уже и пора идти спать.

Конечно я бы умерла со стыда если бы кто-нибудь когда-нибудь узнал что по пятницам я провожу вечера дома с матерью уставившись в телевизор где идут передачи для пенсионеров.

Пока что я однако считаю что этот ритуал помогает матери сохранить душевный покой а тем самым и покой в доме – поэтому эта жертва безусловно стоит того.

По правде говоря никто никогда и не предлагал мне никакой другой программы на вечер пятницы так что придерживаться этого решения до сих пор было легко.

Однако в эту пятницу кое-что иначе.

Песенное шоу кажется мне еще более пустопорожним чем обычно, и это я отношу на счет зашкаливающей бездарности и занудства приглашенной звезды.

Настоящая бомба взрывается только в начале новостей.

На время новостей телевизор превращается в плоское и одновременно бесконечно глубокое окно в которое виден весь мир.

В данный момент в это окно виден уголок мира где именно сейчас происходит нечто непостижимое для человеческого разума.

Хотя успокаивающе низкий голос диктора и явно опускает в своем вежливо-сожалеющем репортаже наиболее жестокие подробности ясно как день что то что именно там именно сейчас в данный момент происходит что-то ужасное, душераздирающее, да просто-напросто бесчеловечное.

Невероятно и каким-то странным образом возбуждает что такое может происходить в том же самом мире где есть и кресло и стеллаж с книгами и автоматически гаснущие огни на лестничной клетке.

Я таращусь на экран как загипнотизированная.

Люди смотрят оттуда прямо на меня

– на меня! —

и просят о помощи.

Внезапно картина меняется.

Откуда-то выскакивает тучный брюнет, который по-дурацки размахивает руками брызжа слюной перед смеющейся публикой в студии.

Я смотрю на свою мать. Заношенная ночная рубашка у нее сползла с одного плеча и обнажила ее испещренную родинками грудь женщины средних лет.

Моя мать переключила канал.

Моя мать сидела перед телевизором, и когда перед ее глазами развернулось это зрелище, она смотрела на него, и она видела его.

Она видела, как люди смотрят через экран прямо на нее на нее!

и просят о помощи.

И после того как эти люди просили ее о помощи моя мать откинулась назад на диване поднесла к губам чашку чуть горьковатого зеленого чая и отпила из чашки.

А потом она переключила канал.

Я смотрю на свою мать в моих глазах такое презрение которого я никогда не чувствовала ни к кому.

Моя мать преступница.

Моя мать равнодушная преступница, и ее преступление совершалось в нашей гостиной, каждый день, каждую неделю, сколько я себя помню.

Моя мать знает но ей нет дела.

Моя мать могла бы помочь но она не хочет.

У меня кружится голова.

Я смотрю на свою мать, которая уставилась пустыми глазами на выкаблучивающегося на экране тучного мужчину, и решаю искупить перед миром все грехи ее и ей подобных.

Слово 7: Кредо

Во-первых, должна заявить, что я из хорошей семьи. Я собираюсь сказать это здесь и сейчас совершенно прямо, чтобы потом позднее не было никаких разговоров за спиной. В пять лет мне купили первую скрипку, в семь лет я выдержала вступительные экзамены в музыкальную школу. В музыкальную школу меня отвозили на машине со скользкими сиденьями бежевого цвета и автоматическими стеклоподъемниками, их я относительно быстро с успехом доломала, но вообще мое детство никаким особенно бунтарским духом не отличалось.

Я выросла в хорошей среде, в полной семье, у меня отличная успеваемость и алкоголизм лишь по отцовской линии. Я образцовая девочка из зажиточного района, которой все удавалось и доставалось в подарок, и знаю, что это можно будет в любой момент использовать против меня. О бедности, о рабочей жизни, о свином соусе и об отцах, в пьяном виде избивающих по ночам свои семьи железной трубой, я не знаю ничего, и уж тем более ничего не знаю о хлебе с примесью сосновой коры, или о найме на лесоразработки, или о том, каково ежегодно рождать по ребенку в течение пятнадцати лет. Я ничего не знаю о том, каково сидеть в тюрьме за идею, я не знаю, каково быть в изгнании, я не знаю, каково это, когда освободители загоняют под ногти раскаленные иглы в задней комнате помещения для допросов, я ведь, господи боже, едва знаю, каково зябнуть полчаса на улице на морозе, ожидая, что кто-нибудь придет и откроет дверь, – это когда я забыла ключ на вытяжке над плитой. Я не знаю, каково это, когда любой ценой нужно разжиться где-нибудь очередным уколом. Я ничего не знаю о расовой дискриминации, о систематическом уничтожении верящих не в того бога, о сексизме я немного знаю, но так немного, что это, в сущности, меньше, чем ничего. О гомофобии я кое-что знаю, и мой друг-цыган рассказывал мне о том, как с ним обращались в Хельсинкском городском бюро занятости, но что значат пара намекающих знаков рукой и несколько недружелюбных слов по сравнению с геноцидом, с гибелью целых языков, с систематическими зачистками, беспощадно проводимыми в темные ночные часы?