Антология современной азербайджанской литературы. Проза - [38]

Махмуд положил свой чемоданчик на стол, потер руки, как бы фокусник какой, раскрыл чемоданчик, достал оттуда блестящую железную коробочку, из коробочки извлек ампулу и поднял ее над головой, чтобы проверить содержимое — как раз к тому узенькому светлому лучику с перепархивающими пылинками в нем, что пробивался сквозь щель задернутой занавески. Старик следил за каждым его движением, а когда Махмуд извлек на свет ампулу, не сдержался:

— Клянусь твоей головой, Махмуд, такого лекарства я еще не видал.

Саялы подошла к Махмуду, прищурив глаза, поглядела на ампулу в его руках.

— Махмуд, — подозрительным, недоверчивым шепотом спросила она, — это что же, то самое лекарство, что делали свояченице Салахова?

— А как же! — с готовностью отозвался Махмуд.

Но Черкес все же расслышал шепот старухи — и тут снова не сдержался, заговорил:

— Ай, Махмуд, ради праха твоих предков, скажи честно, не обманывай старика. Она говорит, что девушка была почти мертва… Что, неужели ее на самом деле оживили?

— А как же! — обернулся к нему Махмуд. — Совсем, бедняжка, была мертва. Голова была оторвана от тела, тело оторвано от ног, а он пришел, все аккуратно промыл, продезинфицировал и пришил все по местам, теперь как новенькая будет, считай, второй раз на свет родилась.

— А укол? — Саялы заметно заволновалась.

— Ну конечно, перво-наперво укол сделал, — не растерялся Махмуд. — Как же без укола?

— Слава тебе, Аллах! — Саялы в суеверном ужасе воздела руки к небу. — Все в твоей власти, Всемогущий.

Настроение у Черкеса было отличное, будто бы с той минуты, как явился Махмуд, боли навсегда оставили старика. Он даже пробовал шутить. Но осторожно, самую малость, не нужно испытывать судьбу — вдруг вернутся боли…

— Махмуд, а не из тех ли это уколов, что ты делал корове Садыха? Придется вам тогда готовиться к поминкам.

— Ай, киши, что ты говоришь! — суеверно подергав себя за мочку уха и причмокивая, возмутилась старуха. — Упаси нас Аллах!

— Это после свадьбы сына Гачака, — невозмутимо отозвался Махмуд. — У меня такое творилось с головой… Откуда мне было знать, что за укол ей нужен, животина ведь, говорить не может, поди догадайся, что у нее болит… По-нашему ни бэ ни мэ, — Махмуд улыбнулся.

— Садых после того случая честил тебя на чем свет, — продолжал старик. — Говорят, ты сначала на нем самом хотел попробовать этот укол… Это верно?

— Откуда мне знать?.. Мальчишка прибежал ихний, срочно, говорит, иди к нам. Я даже толком не понял, кто же болен — Садых или его корова? Хорошо, что ему не сделал укола…

— Убил бы?

— Еще как! Был бы Садых мертвее своей коровы…

Черкес засмеялся слабым хриплым смехом:

— Шутник ты, Махмуд!

Махмуд обратился к Саялы:

— Принеси тазик, руки помыть.

Черкес, ловящий каждый жест и слово фельдшера, на этот раз, не расслышав, заволновался:

— Чего он, старая?

— Ничего, руки хочет помыть.

Она принесла тазик. Стала поливать на руки Махмуда, который тщательно мыл каждый палец в отдельности, потом так же тщательно, насухо вытер руки, осторожно отломил горлышко ампулы и заполнил ее содержимым предварительно прокипяченный шприц. Потом подошел к постели старика.

— Помоги бог, — пролепетала старушка, торопливо подошла к старику и стала суетливо закатывать рукав его рубашки.

— Может, не туда будет, старая? — сказал Черкес. Тетушка Саялы взглянула на Махмуда. Тот качнул головой.

— В руку, в руку… Этот укол не делают в мягкое место.

— Еще бы! — поддержала его тетушка Саялы. — Это ведь из тех уколов, что делали свояченице Салахова, если не в руку, то куда же еще?

— Да, ты права, — сказал старик с радостной улыбкой.

Старики как будто года ждали с радостно бьющимися сердцами, Махмуд поглядел на их посветлевшие лица и озабоченно нахмурился. Да, чего уж там… Что старики, что дети… Разве повернется язык, чтоб сказать им горькую правду, отнять только что родившуюся надежду?

Сделав укол, Махмуд взглянул на свои часы. Аккуратно сложил шприц в металлическую блестящую коробочку, а коробочку уложил в чемоданчик. Неторопливо закрыл чемоданчик. Чувствовалось, что он намеренно тянет время. И тут он услышал дрожащий, скованный страхом голос тетушки Саялы:

— Махмуд, старик плачет!

Махмуд резко обернулся к больному. Старик глядел на него благодарным, ясным, не обезображенным болью взглядом.

— От радости плачу, сынок, — тихо отозвался он. — Кажется, и правда, боль выходит из моего тела.

Махмуд снова взглянул на часы — не прошло еще и пяти минут.

— Это еще что! — сказал он. — Вечером я приду, сделаем еще укол. Ночью спать будешь как младенец.

Как только фельдшер ушел, Черкес обратился к жене:

— Слышь, никак Махмуд ушел не в настроении?

— Видно, устал, — отозвалась та. — Не шутка, с утра носится за тем дохтуром… Черкес, как ты? Утихла боль?..

— Будто помолодел, жена… А что, снег на улице?

— Что ты, родной! — тетушка Саялы хлопнула себя по ноге. — В такое время года откуда взяться снегу? В Жемчужный Овраг пришла весна, родной, весна…

Она подошла к нему, подогнула одеяло со всех сторон.

— Я бы чаю выпил.

— Сделать сладкий? — тетушка Саялы с надеждой взглянула на пожелтевшее, страшно исхудавшее лицо мужа — уж сколько месяцев тот ничего сладкого ни есть, ни пить не мог.