Антология современной азербайджанской литературы. Проза - [18]

— Так, Хаджи… Крепко, значит, напугал я внучат…

Фельдшер молчал. В руках у него поблескивал никелем шприц с длинной иглой…

Шприц этот Исфендияр почему-то видел отчетливо, хотя все остальное — бабочки, фигуры невесток, детские личики, — покачиваясь, расплывались в тумане…

— Это что ж такое, Хаджи? Никак лошадиной иглой колоть меня собрался? Я тебе…

— Эй, Пери! Тубу! Дядя Исфендияр! Муштулук давайте…

Исфендияр умолк. Это же совсем близко, у ворот. Наклонившись, фельдшер одной рукой доставал что-то из брезентовой сумки, в другой держал шприц — он даже не поднял головы. Невестки молча глядели друг на друга.

Старик не выдержал:

— Да что же это вы столбами стоите?! Зовут ведь! Совсем оглохли бабы!

Невестки метнулись к двери — бедняжки даже представить себе не могли, что их мягкий, обходительный свекор может так кричать.

— А ты что — не слышишь? — сердито окликнул он фельдшера.

Хаджи целиком был поглощен делом. Завернув Исфендияру рукав, он кончиками пальцев ощупывал литые мускулы, отыскивая место помягче, чтобы, смазав кожу йодом, вонзить туда иглу. Заметив, что больной раздражен, он отнял руку и заглянул ему в лицо.

— Ты что, дядя Исфендияр?

— Неужели, говорю, не слышишь? Кричат во дворе!

— На ухо я туговат стал… Как начал по болотам лазить, так уши и заложило, — усталым, спокойным голосом объяснил Хаджи. — Одни уши и были в порядке, а теперь и те никуда… Железное у тебя тело! Расслабь, пожалуйста, руку, иглу воткнуть невозможно.

— Да постой ты! — дрожащим от напряжения голосом перебил его Исфендияр. — Молчи!

— Пери! Тубу! — снова послышалось с улицы. — Где вы? Горло разодрала, кричавши! Тащите подарок! Поглядим, на что вы расщедритесь!

Кричала Милли, письмоносец. Эта худая, некрасивая девушка была круглой сиротой, жила у дяди. Когда того призвали в армию, Милли поставили письмоносцем. Письмоносец из сироты получился рьяный. Особенно старалась Милли, когда новости были веселые. Если приходило долгожданное письмо с фронта или, больше того, солдат возвращался домой, она как угорелая носилась от дома к дому, требуя подарков за добрую весть. Поговаривали, что Милли неплохо наживается на новостях — в сундуке у нее и тридцаток, и полсотенных, и добра всякого, а о чае и сахаре и говорить нечего.

Осторожно отстранив внуков, Исфендияр приподнялся, сбросил одеяло и, опираясь рукой о подушку, как был в одном белье, встал с постели. Надо разузнать, в чем дело!

Если Милли требует муштулук, значит, кто-то приехал! Не обращая внимания на фельдшера, негромко, но настойчиво повторявшего ему что-то, Исфендияр напялил штаны и, кряхтя, протянул руку за сапогами.

— Ну, Гурбан, кто прав? Я говорил — солдат приехал! Кому ж еще?.. В шинели, мешок за плечами, сошел с дрезины и — прямиком по болоту!.. Померещилось, говоришь. Вот тебе и померещилось!..

Влажный от колесной мази сапог скользил, вырывался из рук. Хаджи молча смотрел на трясущиеся от слабости старческие руки, не пытаясь вникнуть в то, что говорил Исфендияр.

Вошла Пери и быстро достала что-то из-под груды сложенных в нише постелей. Изнемогая от слабости, чувствуя, что не натянуть ему эти проклятые сапоги, старик поднял красное, набрякшее лицо и спросил, отдуваясь:

— Кто там, дочка? Кто приехал?

— Селим, брат Беневши! — ответила невестка и заспешила к двери.

— Селим? Ну что же, Селим так Селим! — кузнец разочарованно вздохнул и снова взялся за сапог. — И Селим не чужой, тоже на наших глазах вырос… Значит, еще один вернулся живой-здоровый… И слава богу! Ведь что получается-то: Гурбан говорит, одни ребятишки в колхозе остаются… А так все-таки кто-то уйдет, а кто-то и вернется. Бог, он все знает: где прибавит, а где и отбавит… Ты что, сынок, стоишь словно неживой? Или не рад?

— Почему не рад? Такому нельзя не радоваться!

— Что-то по лицу у тебя незаметно!

Фельдшер устало пожал плечами.

— У меня всегда так: и горе, и радость — все внутри остается. — Он вдруг опустил голову, и лицо его стало медленно заливаться краской.

Вошли невестки. Щеки у женщин разрумянились, глаза возбужденно блестели.

— Сейчас, доченьки, сейчас… Оденемся и пойдем… Поздравим с благополучным возвращением, поговорим… Дали что-нибудь сироте, доченьки?

— А как же? Келагай подарили.

— Правильно сделали. Случится в районе быть, специально возьму для нее что-нибудь, может, еще когда дарить придется… А не расспросили вы девушку — совсем Салим приехал или в отпуск?

— В отпуск, отец.

— А за что ж ему отпуск дали?

— Раненый он. Три месяца в госпитале отлежал, теперь отпустили домой, на поправку. На полгода, говорят…

— На полгода?.. Ну что же, и то хлеб… Сейчас такое время, не то что полгода — месяц, день, и тому цены нет! Ну что ж вы стоите, доченьки, снаряжайте ребятишек, всей семьей отправимся… Сегодня у Беневши праздник, а завтра, глядишь, и в наш дом солнышко заглянет… Товарищ Сталин как указывал? Будет и на нашей улице праздник! От Селима-то тоже вроде бы письма не приходили?..

— Не приходили, отец… Долго не приходили…

— Ну, вот видишь? Значит, и так бывает: не пишет, не пишет, да вдруг сам объявится! А вы мокроту развели…

— Да мы ничего, отец… Ты сам все переживал…