Антология советского детектива-2. Компиляция. Книги 1-11 - [5]

— Меня не расстреляют… И нашивки останутся… И не расстреляют…

Убежденность была фанатической, как всплески экстаза. Не от веры шла. От упрямства, что ли. От безумного желания выстоять и достичь цели.

— Дай бог… — равнодушно кивнул сосед, — дай бог.

Так он узнал, что его поставили на кон. Поставил круглолицый. Игра началась. Играл круглолицый, играли немцы. Так он считал. Предполагал так.

И не ошибся. Только сроки мысленно сократил. Надеялся на близкий финал, а игра затянулась. Надолго. Во всяком случае, в этом лагере только заметил играющих, лишь первая карта была взята из колоды. А сколько впереди!

Иногда круглолицый выигрывал, иногда терпел поражение. Неудачи его печалили, но не сокрушали. Он знал, что у него в колоде козырь и рано или поздно победа за ним. Просто он хотел сорвать крупный банк и не торопился. Издали он поглядывал на лейтенанта, щурил свои раскосые глаза и что-то обдумывал. Когда тот ослабевал или казался больным, круглолицый начинал беспокоиться и шел на помощь. Дважды под этим навесом он делился с лейтенантом хлебом — кажется, последним, — доставал ему вторую порцию баланды, советовал, как уберечься от холода. Лейтенант терялся в догадках: кто этот с усиками — друг или враг? Казалось, что забота его была искренней, старания неутомимы, а жалость в глазах — почти материнская. Возможно, первый поступок, причиной которого могли быть минутная слабость или страх, осознан, и круглолицый пытается искупить вину. Хотелось верить в лучшее. И лейтенант отвечал на заботу о себе вниманием и даже искренностью. Пытался объяснить то, что для круглолицего представлялось загадочным.

После очередной раздачи баланды круглолицый хлопал себя по пустому животу и говорил:

— Странные эти немцы… Жадюги какие-то! Морят нас голодом. Неужели в Германии нет хлеба? Или брюквы?

Лейтенант задумчиво отвечал:

— Хлеб у них есть… Брюква тоже…

— Так в чем же дело? Пусть дадут.

— Не подошло время.

— Ха! Может, время подойдет, когда я сдохну.

— Не сдохнешь… — Лейтенант поглядел на собеседника оценивающе, будто определял, действительно ли он выдюжит: — Ты не сдохнешь… Кое-кто, конечно, отдаст концы. Многие лягут тут…

В узких прорезях глаз мелькнуло любопытство:

— Почему я?.. Я почему не умру?

— Ты ничего еще не сделал немцам.

— Э-э, не говори загадками…

— Разве не понятно?

— Нет.

— Подумай сам…

Круглолицый не хотел думать. Ему не надо было думать, для того он и вел разговор с лейтенантом, чтобы узнавать не свои, а чужие мысли.

— Хитрый ты человек, лейтенант. Ой, хитрый. — Вставал и уходил. Уходил на час или полчаса: бродил вокруг навеса, знакомился с людьми, выменивал что-нибудь или выпрашивал. Иногда добирался до часовых и пытался с ними завести разговор. Но успеха эта попытка обычно не имела. Он возвращался к лейтенанту и жаловался:

— Плохо, брат, не знаю я ни слова по-немецки.

— Зачем тебе немецкий язык?

— Как зачем?! Переводчик — первый человек в лагере. Сыт-то уж всегда будешь.

— Ты и так не голоден.

Он довольно улыбался — признание его способностей добытчика всегда радовало. Но через мгновенье уже терял добродушный облик и на лице появлялась озабоченность.

— Научил бы ты меня немецкому языку, что ли.

— Я не знаю…

— Врешь… Ты все врешь, брат.

— Ведь я же не соврал, что ты сыт… Почти сыт…

— Это правда, — снова раздвигал мясистые губы в улыбке. — Сегодня я три порции выменял на табак… А остальное врешь.

— И даже то, что ты будешь жить?

Это воспламенило тревогу. Круглолицый испуганно смотрел на лейтенанта: как бы тот не передумал и не изрек иную истину, более печальную.

— А ну тебя…

Дождь лил. Переставал. Снова лил. В просветах туч, когда он стихал и ветер работал где-то в высоте, проглядывало скупое позднеосеннее солнце. Торопливо сушило тропки вокруг навеса, каменило бугорки, и на затеплевшие спины их выползали люди. Грелись в шинелях, а кто снимал их, сгонял прель, что накопилась на гимнастерках.

На шестой день с утра засветило вольное солнце, ничем не притуманенное, и небо, белесо-голубое, вставало над лагерем. Захотелось жить, дышать, радоваться солнцу, небу, ветру. Но тоска захлестнула душу. Тоска по родному.

Кто-то запел песню. Не русскую, но тягучую и бередящую сердце.

Круглолицый подошел к лейтенанту, лег рядом на теплый бугорок и сказал:

— Рябой плачет…

Лейтенант поднялся на локти, поискал глазами рябого. Нашел. Тот сидел у столба, подпиравшего навес, на самом солнце, и утирал ребром ладони слезы. Старательно. Вот так он подбирал крохи с доски, на которой резал хлеб.

Пел казах. Пел где-то за навесом. Невидимый. О степи пел широко, раздольно. И не грустно. А тоска наваливалась, слушать было невмоготу, горло стискивали спазмы.

Круглолицый поморщился:

— Нашел время петь… Глупый человек…

— Пусть поет, — придержал лейтенант поднимавшегося с земли соседа. — Не мешай ему…

Позже, когда песня смолкла и вообще все смолкло — обессиленные люди дремали на солнце, — круглолицый поднялся и пошел искать казаха. Побродил с полчаса по лагерю. Вернулся с усмешкой на губах. Растормошил впавшего в забытье лейтенанта.

— Я так и думал.

— Что? — не догадался лейтенант.

— Он слепой…

— Кто?

— Певец этот. Фугас сжег глаза. Туман перед ним. Но скоро и тумана не будет…