Антисоветский роман - [45]

Вскоре после выхода из больницы у Мервина неожиданно возник интерес к русскому языку. Такое увлечение у подростка из Уэльса, никогда не ездившего дальше Бристоля, просто поразительно. Когда я теперь спрашиваю, почему он решил изучать русский, — а это определило всю его дальнейшую жизнь, — он объясняет свой выбор лишь тем, что для него русский был «самым экзотичным языком» — языком другого мира, совершенно чуждого жизни в Суонси.

Сейчас трудно отбросить все, что ассоциируется с холодной войной, и понять, как в 1948 году воспринимал впечатлительный школьник слово «Россия». В Соединенных Штатах Комитет по антиамериканской деятельности как раз начал расследование о проникновении коммунистов в Голливуд, повсюду отыскивая так называемых «красных» — чуть ли не заглядывая под кровать. Правда, в Британии отношение к России было более сдержанным, особенно в Суонси с его рабочим классом, где профсоюзное движение и социализм шествовали рука об руку. Всего в нескольких километрах от Суонси, в шахтерском районе Ронда-Валли, едва не прошел в парламент Гарри Поллит, генеральный секретарь Коммунистической партии Британии. В Клубе раненых ветеранов, излюбленном месте Уильяма Мэтьюза, было много коммунистов, которым только предстояло узнать, что дядюшка Джо Сталин, всего несколько лет назад бывший союзником Британии, оказался по другую сторону баррикад.

Но, как заметил в своей речи в Фултоне ушедший в отставку премьер-министр Уинстон Черчилль, Европу разделил «железный занавес». Буквально на глазах у бывших союзников Советский Союз стремительно превращался в мрачную страну, откуда исходит угроза. И когда 29 августа 1949 года под Семипалатинском, в далекой казахстанской степи, где в 1938-м сидела в лагере Марфа, была взорвана первая советская атомная бомба, созданная ученым-ядерщиком Игорем Курчатовым, Советский Союз превратился в очень реального и грозного врага. Страна и культура, которой увлекся юный Мервин, стала ему чужой во всех отношениях.

К тому времени, как я вырос, коммунизм и Россия стали синонимами зла. Против этого категорически возражала только наша соседка по имени Вики, которая была первым человеком не из моей семьи, хорошо говорившим по-русски. Эта толстая неуклюжая старуха жила за углом в муниципальной квартире, у нее росла борода, и она редко мылась (хотя я заметил, что исходящий от нее тяжелый душок сильно отличался от запаха пота и еды русских старушек). Иногда Вики провожала меня в школу, а потом забирала домой и по дороге рассказывала волнующие истории о «бомбах в молочных бутылках» — зажигательных гранатах в форме старомодных бутылок для молока с широким горлышком, — которые сбрасывали на Лондон во время войны. Еще она рассказывала, что ее отец находился на судне союзников, сопровождавших корабль с американскими продуктами, который шел в Мурманск. Так вот это судно было торпедировано немецкой подводной лодкой. Отец ее был кочегаром, и я зачарованно слушал рассказ, как он сначала ошпарился кипятком из взорванного бойлера, а потом замерз, пока дрейфовал в открытом море. Я был убежден, что кипяток и лед соединились, отчего получилась теплая вода, как в ванной.

— А потом эти красные, — вещала Вики своим визгливым грубоватым голосом на жаргоне кокни, — очень хорошо отнеслись к моему папе. Я от него не слышала про них ни одного дурного слова.

Однако мои одноклассники придерживались совершенно иного мнения. Представление о том, что русские — это враги, красные, коммунисты, — укрепилось в их сознании и запало в душу, усилив природную детскую жестокость. Когда мне было лет семь, кто-то в школе стал дразнить меня «красным». Естественно, я возразил, что я не красный, едва понимая, что это значит, и тогда меня назвали вруном, и даже хуже — изворотливым вруном, потому что я слишком возмущался этой кличкой. Толпа мальчишек, хитрых, как свора гончих, почувствовала мое отчаянье и заподозрила, будто мне действительно есть что скрывать. Раз я так расстроился, значит, я и в самом деле красный, а это очень плохо. Завязалась драка, и я прибежал домой с огромным синяком под глазом. После этого я почти три года отказывался разговаривать дома по-русски.

В 1950-м, сдав экзамены по русскому языку, Мервин был принят на только что открытый русский факультет в Манчестерском университете. Он безумно радовался возможности наконец-то покинуть Суонси и уехать от матери. В окутанном густым туманом Манчестере, слыша повсюду характерный местный говор с невыразительными гласными, он горячо принялся за углубленное изучение русского и в результате достиг впечатляющих успехов. К концу выпускных экзаменов он одолел в оригинале все 1200 страниц «Войны и мира» — наглядный пример насилия над собой, который он часто упоминал, сравнивая со своим подвигом мои слабые попытки овладеть русским письменным.

Отец с отличием окончил Манчестерский университет, и преподаватели рекомендовали ему продолжить обучение в Оксфорде. Самый новый в университете колледж Св. Екатерины предназначался для обучения молодых людей из Южного Уэльса с блестящими способностями, но, как совершенно справедливо считалось, несколько неотесанными. Колледж Св. Екатерины стремительно рос, хотя тогда еще не имел современных кампусов, которые решительно не нравятся Мервину с его консервативными вкусами. Когда он в первый раз появился на консультации в новом колледже, преподаватель вежливо поинтересовался, является ли английский родным языком молодого валлийца.