Антисоветский роман - [42]

Как будто не понять нам, даже зная,

Ни всей его печали, ни тщеты.

Дагерротип, на миг мелькнувший, — ты,

В моих руках, что медлит, исчезая[3].

Райнер Мария Рильке

Мне всегда очень нравился кабинет моего отца, расположенный на втором этаже викторианского дома в Пимлико, где я вырос. Там пахло французскими сигаретами и чаем «Дарджилинг», звучали кантаты Баха и оперы Генделя. Сейчас кабинет отца кажется маленьким, но семилетнему мальчику, прислонившемуся к солидному креслу и взирающему на полки книг, от пола до самого потолка, он представлялся огромным. Разглядывая висящую над камином кавалерийскую саблю и коллекцию моделей паровых двигателей, я инстинктивно чувствовал, что это место принадлежалонастоящему мужчине, а ящики письменного стола с подзорными трубами, компасами, семейными фотографиями и разными другими интересными вещами манили меня, как запретный сундук с сокровищами. Даже когда я жил отдельно от отца, меня, подростка, чрезвычайно интересовала тайна кабинета и прошлое отца, о котором он не очень-то любил вспоминать.

Однажды, тайком роясь в ящиках его стола, я обнаружил пакет с фотографиями. На снимках был не тот отец, каким я его знал, а удивительно холодный молодой человек в строгом костюме 60-х годов и в солнцезащитных очках в стиле Малкольма X. На одной фотографии он идет по берегу моря, сверкающего под солнцем. На других — в теплом пальто стоит на льду огромного озера; бредет между горами арбузов на живописном рынке где-то в Центральной Азии; сидит в ресторане на набережной, спокойный и уверенный, в обществе хорошеньких девушек. На обороте каждой фотографии его аккуратным почерком написано, где и когда она сделана.

В тот же вечер, вероятно, подспудно желая признаться в своем дерзком поступке, я спросил отца, что он делал в Бухаре и на озере Байкал в 1961 году. Он отвел взгляд, тонко усмехнулся, как это ему свойственно, и опустился в кресло.

— А, Байкал! — небрежно сказал он, наливая себе чай через ситечко. — Меня возил туда один кагэбэшник.

Мой отец родился в июле 1932-го в Суонси, в маленьком домике на Лэмб-стрит. В его детстве еду готовили на решетке камина, который топили углем, крошечные спаленки не отапливались, гостиной, заставленной громоздкой мебелью, не пользовались, женщины с изможденными лицами были резкими и грубыми, а мужчины сильно напивались. Ребенком меня пару раз привозили на эту улицу, и, по странному совпадению, каждый раз в ветреные дни, когда моросил мелкий дождь и улицы становились пустынными. Вероятно, поэтому в моей детской памяти Суонси остался пронизанным грязновато-желтым светом, почему-то казавшимся мне ядовитым и придавливающим к земле. Морской ветер с широко раскинувшегося залива Суонси приносил запах соли и нефти. Улицы были монотонно-серыми, как и люди с их серыми невыразительными лицами.

Сейчас этот уголок Южного Уэльса кажется заброшенным, некрасивым и неуверенным в себе местом, будто впитавшим в себя грязь и пот множества людей, чья жизнь прошла в тяжелом труде и в дыму. Но в детские годы моего отца Суонси был одним из самых оживленных портов отгрузки угля, и заходившие в него огромные пароходы представляли собой артерии, по которым этот уголь доставлялся в самые отдаленные уголки тогда еще крупнейшей мировой державы. На палубу судов с широкими трубами, извергающими густой черный дым, опускались клети с каменным углем, а между грузовыми пароходами и пассажирскими лайнерами изящно лавировали красивые старинные шхуны.

Бывали моменты, когда мне случалось улавливать мимолетные отголоски ушедшего мира времен детства моего отца. В 1993-м, как-то вечером, я проезжал на машине через маленький городишко в горнодобывающем районе Словакии, и в открытое окно ко мне врывался сырой ночной воздух, пропитанный запахом угольного дыма и жареного лука. Однажды я стоял в Ленинградском порту с бесконечными рядами заржавленных кранов и грузовых кораблей, и мне приходилось наклоняться вперед, чтобы устоять против резких порывов ледяного ветра с привкусом ржавчины, набрасывающегося на берег с Финского залива. И еще была в моей жизни неделя, проведенная в Челябинске, в обществе усатых шахтеров с мощными бицепсами и мрачными отчаявшимися лицами, которые мало говорили, зато много пили. Их жены выглядели измученными и осунувшимися, и в небрежных мазках губной помады и остатках перманента на сухих, ломких волосах угадывалась жалкая попытка сохранить хоть какую-то женственность и привлекательность. Подобные образы населяли в моем воображении жизнь в Южном Уэльсе времен Великой депрессии — месте, где крохотная доля счастья каждого оплачивалась ценой невероятно тяжелого и опасного труда на протяжении всей жизни.

Семья Мервина была бедной, но респектабельной и изо всех сил старалась удержаться на последней ступеньке мелкобуржуазного сословия и поддерживать видимость благополучия. Приблизительно в 1904 году мой прадед Альфред повел всю семью в фотоателье. Получившийся снимок очень точно отражал стесненные обстоятельства их жизни. Хотя сам Альфред в черном костюме с выпущенной из кармашка золотой цепочкой от часов выглядит типичным отцом семейства эдвардианской эпохи, а его сын Уильям в высоком воротничке и дочь Этель в черном, глухом платье и черных чулках держатся весьма чопорно, однако у его жены Анны лицо худое и изможденное, и во всей группе, снимавшейся на фоне чужой мебели с высокими массивными стульями и пышными цветами в горшках, чувствуется смущенная скованность. Эта большая фотография, раскрашенная от руки, что стоило больших денег, и вставленная в рамку, давила на Мервина в течение всей его юности как напоминание о жестоком крушении когда-то состоятельной семьи. Теперь же вместе с мамой и бабушкой он очень скромно, если не бедно, жил в районе Хафод города Суонси.