Антишулер - [69]

Это и есть семейная жизнь. А мне так неинтересно.

На других посмотрю, практически то же самое. Их я тоже пытался понять. Прикинул как-то, что большинство из моих знакомых переженились или вышли замуж только потому, что так издревле по законам общества положено. Просто положено человеку в семье жить. Даже без необходимости, даже без того, что мужа и жену друг к другу тянет. Не куда-то на сторону, не к друзьям или подругам, а друг к другу. Последние, насколько я понимаю, — редкость. А причислять себя к остальным не хочу.

Это скукота…

А если скукота, то — зачем?..

Я жениться буду только тогда, когда почувствую в этом потребность. Но цели такой себе не ставлю. Не веду себя, как хронический монах-онанист, но и не бросаюсь сломя голову за каждой юбкой. Более того, я даже не стараюсь, чтобы эти юбки на меня бросались. Хотя бывает, что и бросаются, надоедают. А это неприятно.

Девчонки у меня были хорошенькие. И много их было. С любой по городу пройти не стыдно. Только не тянуло меня связать себя узами… И слава богу. Хорош был бы я сейчас, сам спрятавшись, а жену оставив где-то. Через жену меня «достать» было бы проще всего.

Опять мысли о том, что меня могут «достать». О чем только ни подумаешь, все возвращается «на круги своя». И никуда от этого не деться. О чем бы ни подумал, в итоге приходишь к одному выводу. Интересно, и долго это будет продолжаться? Смогу ли я когда-нибудь вернуться к нормальной жизни? Не где-нибудь, а в родном городе?

Я снова начал злиться, начал строить то ли планы, то ли «воздушные замки» — как иначе назвать мысли о мести со стороны прикованного к постели раненого. Но если хладнокровно разобраться — имею ли я право сам — прокурор, судья и исполнитель приговора в одном лице — выходить на «тропу войны», когда после телефонного разговора мои противники вроде бы «зарыли томагавки»? Не будет ли это с моей стороны подлостью?

Нет, — ответил я себе абсолютно уверенно. Не первый день, а точнее — не первую ночь я соприкасаюсь с людьми и знаю, что они могут в любой момент нанести удар в спину. Удар в спину в этом мире считается особой доблестью и военной хитростью. Я для них — постоянная головная боль. И естественно, что им хочется от этой боли избавиться.

Знать бы только конкретно, чем я помешал? Что такое страшное узнал? Если речь шла о выборах и о чем-то с ними связанном, то после декабря, когда выборы пройдут, меня могут оставить в покое. Тогда уже любая информация перестанет быть актуальной, а противники могут сделаться закадычными приятелями и единомышленниками. А может и не устареть, но все равно оказаться бесполезной. То есть она уже не сможет повлиять на результат. Я, естественно, от такого расслаблюсь. Но все же останусь свидетелем неблаговидных планов или поступков. Этого люди тоже не прощают. А если они считают себя вправе карать без суда и следствия только по своему усмотрению или прихоти, то и карают, не сомневаясь в своей правоте, как могу, скажем, сомневаться я. В этом наше отличие. И опять я не могу с уверенностью сказать, что буду после выборов в безопасности, потому что вообще не знаю, за что меня преследуют.

А если дело и не в выборах вовсе? Я же понятия не имею, в чем состоит моя беда, откуда она взялась и во что может вырасти. И это самое слабое место во всей истории.

И знать бы, кто виновник этой травли?

Баринов, конечно, знает. Но что можно вытрясти с Баринова, кроме очередного ведра трусливого пота? Хотя Вячеслав Анатольевич настолько труслив, что, наверное, можно что-то и выудить из его жирной памяти. Только надо было бы делать это сразу. Там же, в момент расставания. Как же я не догадался! И все бы он выложил, все бы рассказал, всех бы назвал. Настолько труслив… Только в этом случае он не смог бы стать связным, через которого я «сбросил» дезинформацию. И тогда охота не прекратилась бы. Не было бы у меня возможности так спокойно сдать квартиру и уехать. Спрятаться туда, где меня и искать-то не могли, если искали.

Стук каблучков Старушки опять раздался неподалеку. Очевидно, она совсем передумала отдыхать после ночной смены. Впрочем, говорят, что к вечеру мы будем уже в Екатеринбурге. Может быть, поэтому она и не ложится, поэтому и накрасилась. А я какую-то ерунду себе надумываю… Нет. Тогда бы она не сказала эту фразу. А она сказала. И это выстраивается в один ряд с каблучками и с косметикой.

Я повернулся на бок, чтобы увидеть ее и попросить сходить, как обещала, в камеру хранения. Повернулся вовремя. Старушка как раз заходила в одно из купе, но смотрела при этом в мою сторону. Взгляды наши встретились, и мы друг другу улыбнулись.

И тут я вдруг сообразил, что не знаю даже, как ее зовут. Все называют ее Старушкой. Иногда зовут Ворчуньей. И никто не называет по имени.

Пока я соображал, она зашла в купе. Неудобно было на боку лежать. Дышится тяжело. Я сбросил одеяло с ног и опять сел. На удивление довольно легко. Значит, начинаю выздоравливать. Отчего же выздоравливающему не познакомиться с медсестрой поближе?

18

Странно для меня так себя чувствовать. Никогда вроде бы не отличался излишней стеснительностью, а кто-то даже считал, что мне ее, стеснительность то есть, приобрести не мешало бы. А сейчас я вдруг постеснялся сам спрашивать у Старушки имя. И потому старательно растопыривал уши, надеясь на возможную удачу. И не торопился, хотя, как всякий картежник, помнил крылатую пушкинскую фразу: «Лови удачу, пусть неудачник плачет». Раненые в вагоне иначе как Старушкой медсестру не называли. Она откликалась охотно — характер легкий, беззлобный. А ворчливость — она же тоже не от тяжести характера. Просто манера поведения такая. Язык, наверное, так подвешен…