Антиохийский священник - [9]

Бароны, в кои-то веки выведя исхудавших коней, двигались по узким улочкам впереди — отдельным пестроцветным отрядом, чтобы наблюдать из-под купола строгим оком, что там творится в алтарном приделе. Епископ Гийом Оранжский, правая рука больного Адемара, ради такого случая разоделся в литургические цветные одежды; остальные тоже не забыли епископских посохов, а прочий клир, пестрея белизной и чернотой, знай отгонял от епископских стремян любопытных простолюдинов, так и лезших поближе к центру событий, который усматривался почему-то во главе священнослужительской процессии. В одной тесной улочке, полной еще сарацинских, разоренных подчистую лавчонок, случился затор; чьи-то кони подрались, кто-то попал под копыта, и пехотинцы разгоняли народ плетками. Глаза пехотинцев сверкали одушевлением, и точно такое же вдохновенное любопытство пульсировало на лицах мужланов, отбегавших назад нехотя, потирая битые плечи. Странно видеть голодный, полупризрачный народ, наконец-то вернувший прежнюю устремленность и интерес к происходящему, подумал теснимый и прижатый к стене Пейре, не в силах протолкаться к стремени своего графа. Я тоже хочу там быть, позвольте мне, вот что он хотел сказать — но не смог, конечно; какой-то чумазый оруженосец в алом и белом — цвета Монпелье, а может, и Тарента — с обтрепанным по краям крестом на грязном сюрко — замахнулся было на него плеткой, но разглядел по блестящей от пота тонзурке, что это клирик, а не просто оборванец, и ограничился ударом по собственному разбитому башмаку.

— Э-эй, сторонись, святой отец! Давай, бритая макушка, затопчу!..

Пейре посторонился, и еще посторонился, и опять, а потом сторониться уже было некуда — прижался боком к стене.

Ну ладно, значит, не судьба. В конце концов, мое дело уже сделано. Вот только увидеть бы его, Господи, твое Святое Копье. А то людей-то много, а оно — одно.

Внутрь церкви Пейре, конечно же, попасть не удалось. Не думайте, мессены, что это была церковь та же самая, столь же роскошный и вместительный собор, как могут ныне увидеть те из вас, кто отправится за море с Королем Франков или с иными владыками. Нет, святой Петр, глава апостольской церкви тогда имел не столь прекрасный, сколь сейчас, дом в городе Антиохии. Невысокую квадратную церковь к тому же немало осквернили и разрушили сарацины, враги Христа, до того особо не гнавшие ни армян, ни греков, ни иных христиан в Палестине — раз есть у них молельня, пущай себе молятся, только потихоньку — но за время осады турки успели изрядно слуг Христа возненавидеть. Храм бы и восстановили — по крайней мере, его отмыли и расчистили, — но на большее сил пока не хватало, слишком было голодно. Потому когда пятеро мужчин, перекрестясь, взялись поддевать заступами плиты возле высокого алтаря, это не казалось таким уж огромным святотатством. Тем более что клир, допущенный внутрь церкви, принялся за свое — затянули псалмы, а бароны, и первым изо всех — истовый Годфруа, подхватили своими не всегда музыкальными голосами…

Это пение было слегка слышно снаружи, и Пейре бы подтягивал — пелся один из его любимых псалмов, «Te Domino fortitudo mea»,[4] но не хватало дыхания одновременно петь и пробираться сквозь толпу. Пейре знал, что более смиренно было бы отойти в сторону или вовсе уйти одному, и там молиться но он не мог: очень хотелось видеть. Подобную жажду можно испытывать к воде или прохладе под безводной Никеей; подобную жажду когда-то Пейре испытывал к своей единственной земной любви, девочке из розового города, приемышу в семье, которой от родителей единственное, что досталось — так это звучное имя Аламанда… Когда они за день до пожара тихо целовались в чулане, среди кадок и метел, в полной темноте, и сквозь щелку можно было только и разглядеть, что блеск умопомрачительно-темных глаз, да слышать свое учащенное дыханье… А сгорела Аламанда быстро, скорее всего, задохнулась в дыму — и вспыхнула, как сухая щепочка, черные волосы, полосатое платье… Дрова-а, хе-хе, дрова-а, как длинно говорил, посмеиваясь, уже спятивший отец Пейре с обгоревшими усами и волосами, когда Пейре под руки волок его из-под горящей кровли. Если человека сильно ударит балкой по голове, да при этом еще никак не найти в дыму ни одного из тех, кого любишь — разум потерять простительно. Непростительно разве что помнить, как пахнет горящее мясо, бывшее не так давно мягкой грудью, которую ты сосал во младенчестве, или смеющимся ртом, который ты позавчера целовал в темном чулане, пахнувшем крысами… Забудь, забудь, зачем ты опять возвращаешься туда, вспоминаешь об этом сейчас? Потому ли, что в толпе, стиснутый среди многих тел, еще сильнее чувствуешь жару? Боже мой, Господи, как душно и тесно…

«В тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал. И Он услышал от чертога Своего голос мой, и вопль мой дошел до слуха Его…»

Они пели там, внутри, и по виску Пейре стекала, щекоча, струйка пота. Он уже различал в нескольких шагах церковные ступени. Он хотел быть рядом, когда они вынесут Копье. А не вынести Копье они не могли. Потому что Оно было там, внутри. Пейре чувствовал это так же ясно, как кусочек железа знает, где магнит. Как и с закрытыми глазами можно увидеть солнце.