Антиохийский священник - [23]

Я приду, сказал он беззвучно, поднимая правую руку с копьем, чтобы перекреститься. Я приду уже скоро, брат, я только должен еще…

Город уже скрылся от глаз, а ведь весь путь — на десять шагов снаружи был куда короче, но Пейре понял это (он находился там, внутри, не более минуты), лишь когда, склонив голову, смыкая на миг снова невидящие глаза, вышагнул из огня по другую его сторону.

Он немного постоял, привыкая к слишком резкому воздуху, слепо моргнул — странен был ему дневной свет. Копье, уже затихшее и спящее в его ладони, словно бы стало стократ тяжелей, теперь не неся Пейре сквозь пламя, но позволяя ему нести себя. Боли он еще не чувствовал; да и не было ее, боли — только слегка обожжены стопы ног — это пока он медлил, не решаясь шагнуть; да брови и ресницы, кажется, почти сгорели, и слегка саднит кожу лица (слишком долго стоял вплотную к огню).

И еще — Пейре о том не ведал — но небогатые волосы его, окружавшие подбритую только с утра тонзурку, не остались темными. Они стали цвета снега, или старого пепла, и легкие, как лебединый пух. Совсем тонкие, как паутинка. Седые. Без единой черной ниточки.

Моргнул еще раз. Темные подслеповатые глаза медленно переходили с одного лица на другое. Они, люди, еще не привыкли к тому, что произошло; они еще просто стояли и смотрели, и ждали, и Пейре увидел это ждущее пустое выражение на лицах — но не узнал ни одного лица. Надо что-то сказать, смутно подумал он, я должен что-то сказать им; они ждут.

Они смотрят и молчат. Я не знаю, что я должен им сказать. Наверное, нужно поздороваться.

— Слава Иисусу Христу, — выговорил Пейре, разлепляя спекшиеся губы, и сам не веря, что эти звуки — голос — выходят из его собственного горла. В глазах его качалось дымное небо, рассвет, поволока огня. Ее я буду видеть теперь всегда перед собой… до самого конца.

— Слава Иисусу Христу, — так приветственно сказал антиохийский священник и хотел шагнуть к ним, вперед, протягивая на раскрытых ладонях то, что он нес; но не удержался, и, пошатнувшись, упал на колени.

…Они бросились на него все сразу, никто не смог бы их удержать; ни граф Раймон, пытавшийся что-то орать, командовать сорванным голосом, ни епископы Нарбонны, Лодева, Страсбурга, всего мира, чьи белые посохи взлетали над обезумевшей толпой… Единым порывом, порывом, который убивает, люди рванулись вперед, Пейре даже не успел выставить перед собой рук, чтобы защититься — да это и не помогло бы — и не понимая еще, что же они делают, почему в порыве бешеного обожания рвут на нем одежду, не то качают, не то целуют, не то раздирают на куски… Какая-то женщина в исступлении вцепилась зубами ему в локоть, и он закричал от боли, а чьи-то жадные губы лобызали, давясь песком, ожоги на его ногах, и Пейре, не удержавшись, упал плашмя. Отдаваясь на волю человеческого моря, не в силах противостоять… И помнил до конца, до полной темноты только одно — крепче сжимать Святое Копье. Не позволить никому вырвать его из намертво стиснутой руки.

…Пейре Бартелеми очнулся — и не сразу понял, где находится. Алое золотое — языки пламени качались у него перед глазами, и он подумал: «Вот, я умер». Или только что родился, и лежу в колыбели, слушая далекий тихий шум… Тихий шум — словно там, за завесой огня, шумит море у Марсальских утесов. Ласковое море, похожее на пламя — какое оно изнутри…

Среди золотого пламени выплыло лицо. Старое, озабоченное. Чем-то знакомое… Любимое. Сквозь огонь плохо видно.

Седые пряди вперемешку с черными, две вертикальные морщины на худых щеках, чуть длинноватый нос. Сросшиеся на переносице брови.

— Мессен Раймон… — наполовину утверждая, наполовину спрашивая, прошелестел Пейре. Чуть приподнял уголки губ — улыбнулся: хотелось что-то такое сказать старому графу, что утешило бы его на веки веков, что-то, что Пейре узнал в огне; но он не мог сказать, увы ему, не мог.

Темные, казавшиеся в красноватом сумраке графского шатра почти черными, глаза улыбнулись в ответ — лучами прочертили к смуглым вискам тонкие морщинки.

— Да, отец Пейре. Это… я.

Голая грудь священника — он только сейчас понял, что полностью раздет, только накрыт сверху каким-то полотнищем — часто вздымалась. Вглядываясь через пелену колеблющегося огня, он пытался осознать все, что происходило, но понимал отчетливо только одно — что все так, как должно быть. И что он, Пейре, умирает.

— Хотите воды?..

Пейре покачал головой. Совсем слабо, почти незаметно. Тело его словно выгорело изнутри, и он ничего не хотел. Кроме…

Но оно было здесь, с ним, слабая ниточка пульса пробежала по правой руке. Руке, сжатой в горсть, все еще сжимающей… Святое Копье здесь, понял Пейре и успокоенно улыбнулся, пытаясь ослабить хват закостеневшей руки. Но не получилось, пальцы как будто онемели; только ледяные иголочки слегка промчались по руке до локтя.

Словно отвечая на незаданный вопрос, граф Раймон кивнул. Силясь улыбнуться (хотя не мог — он слегка боялся… Редкая, небывалая боязнь, боязнь глядеть в подслеповатые, все еще видящие огонь глаза этого запредельного тридцатилетнего старика, святого, наверное — но до чего же… до чего жуткий народ эти святые. И имя этой боязни было — стыд.)