Антихрист - [31]

Проснувшись, я сказал себе, что я уже больше не монах и не вправе вкушать ангельский хлеб, и попросил Евтимия взять меня с собой, когда поедет он в престольный град. Хотелось мне повидаться с родителями. И в день преподобного Тита чудотворца его преподобие сел в колесницу, дьякон Наум и архимандрит Тихон — на лошадей, я же и ещё двое иноков двинулись пешком. Правитель края дал нам шестерых всадников и четырех стрелков, мы погрузили в колесницу новые переводы житий и триодей, среди них и украшенное искусными рисунками Евангелие — дар царю Ивану-Александру. Денек выдался погожий. Блеяли ягнята, склонялся над сохой пахарь, пели птахи небесные. А я шагаю позади всех, в душе моей тьма и презрение. Всадники вздымают пыль, дьякон колокольцем возвещает, кто едет, призывая мирян уступать дорогу игуменской колеснице. А она — черная, на высоких колесах, с золотыми крестами на боковинах — катится вперед, точно исполинская саранча, поскрипывает ремнями. В селениях ребятишки бегут вслед, женщины и старики просят благословения. Евтимий благословлял их красивой своей рукой, я же опускал неверящую свою голову. Порой я шел вровень с колесницей, чтобы поглядеть на его преподобие, хотя и сам не знал, что именно надеялся обнаружить в нём. Ноги у него были длинные, стать достолепная, голова болярская, властная. «Прииди, просвещу тебя в страхе и благоговении», — казалось, говорило его лицо. У архимандрита борода сивая, как воронья голова, а у Евтимия — каштановая, молодая, в усах же просверкивают рыжеватые волоски. Взгляну на него и думаю: «Как может многомудрый человек этот не знать того, что узнал я? Ведь удостоился он света Фаворского? Достойней ли я его либо уж очень грешен?»

Они толковали о новом письме Калиста нашему патриарху. Отец Тихон в задумчивости зажал рукой бороду, обрамлявшую блестящие влажные губы. «Царь выслушает нас, как выслушивает он патриарха. Не хочет взять чью-либо сторону», — подавали голос старцы. Евтимий вступал в разговор изредка. Наверно, обдумывал свою речь перед Иваном-Александром, ибо на следующий день ему предстояло явиться во дворец для улаживания церковных распрей. Меня же они вовсе не занимали. Коль таковы тайны божьи, не всё ли равно, в какой церкви молиться Богу? Заходил разговор и о разбойниках и об оспе, что свирепствовала с начала весны. Когда же мы подъезжали к Устью, один из стражников вдруг закричал, указывая на Янтру. По реке брели человек десять полураздетых мужчин и женщин. Вел их бородатый мужчина, обернутый вкруг чресел овечьей шкурой, с деревянным посохом в руке. «Тыквенники! Еретики! Сейчас я им покажу!» — сказал один из стражников и поднял лук. Зажужжала тетива, и стрела вонзилась в землю перед бородатым, ступившим на другой берег. Тот поспешно спрятался за иву. Женщины задрали высоко рубахи, мужчины подали им руки, помогая выбраться на берег, а бородатый крикнул из-за ивы: «Зачем стреляешь, недоумок? Приходи к нам и узнаешь рай, глупец!» Стражники схватились за колчаны, но Евтимий не велел стрелять, и все мы сотворили крестное знамение. «Анафема! — произнес отец Тихон. — Как благоверный наш самодержец терпит эту нечисть?» «Вселукавый потешается над нами, отче. Кто не укорил бы нас за то, что нерадивы мы к бесам плоти? От нашей лености слабеет болгарская скиния».

И они заговорили об еретиках, а я не отрывал глаз от Янтры. Одна из женщин замешкалась, еретики побуждали её прибавить шагу, но она медлила и всё поглядывала в нашу сторону. И засело у меня в мозгу, что это — моя блудница с ярмарки. Вбил я это себе в голову, ощутил боль и ревность, ещё пуще озлобился и до самого Тырновграда не проронил ни слова.

В город мы вступили через Кселифор, с севера. Но не буду рассказывать подробно о кратковременном пребывании моём в столице. Девин-город застроился новыми лачугами беженцев, умножилась нищета, у каждой церкви — люди божьи, стоялые дворы забиты народом, поют и играют музыканты. Тырновград вобрал в себя людей, а сам обеднел и пожух. Видные горожане заняты больше ворожбой, чем молитвами, простолюдье ударилось в гулянье, воровство и христарадничанье, а царская власть чахнет и стоит в стороне. Постаревший наш самодержец тешит себя боголюбивыми словесами и образами, женской и всякой другой красотой. Венценосный сын его Страцимир не признает брата своего Шишмана наследником и даже отца своего не признает, жаждет властвовать надо всей страной. Балик правит по-своему, между церквами распря, досаждают его царскому величеству посольствами…

Дома отца я застал в болезни — мой приход ни обрадовал его, ни опечалил. Матушка зарыдала от радости, но обнять меня не посмела — я ведь служитель божий, святой. Сестричка робела рясы и камилавки, сторонилась. Одной я с ними крови, а чужой им. Бог отчуждил меня от самых близких мне, не знают они, как ко мне обратиться, как обходиться со мной. Взглянул я в зеркало и обмер. Лицо, загоревшее на весеннем солнце, не похоже на лицо святого, бородка золотистая, глаза горят голубоватым светом, в глубине их — страсти, злоба, богоборчество. Благочестия нет и в помине, одолевают бесы…