Антихрист - [22]

Я умолял его, чтоб он ехал один — тщетно. Он принудил меня, но, признаюсь, соблазнился я коварной мыслью, что ежели совершит он и этот тяжкий проступок, то сошлют его в какой-нибудь дальний монастырь, и я от него избавлюсь. А ещё привиделась мне той ночью во сне набеленная женщина, обличьем схожая с Денницей. Сон этот не шел у меня из головы и побудил уступить, как будто на ярмарке могла мне встретиться дочь царя Александра. Да будет проклят тот день, возникший из мрачных глубин злосчастной моей судьбы! Волею старца свершил я роковой тот шаг…

Подъезжая к ярмарке, мы увидали толпу, посреди которой стоял пустынник, бичевавший себя воловьей жилой. Отец Лука велел мне забрать из деревянной миски деньги, поданные тому христианами, и когда бичующий кинулся отнимать их, мой старец замолотил его клюкой по голове. Я готов был провалиться сквозь землю, да что поделаешь? — продолжал вести мула за повод. А отец Лука проповедовал с седла народу: «Зачем обступили вы этого олуха? Зачем не отхлещете его покрепче, чтоб он не утомлял себя? Я забрал эти деньги, потому что они — грехи ваши. Поганцы! Ими услаждали вы глаза свои! Дьявол искусил вас глазеть на это зрелище!» И вид у него был при этом такой внушительный, что никто не возразил ни словом, а многие поспешили разойтись, творя крестное знамение.

Мы двинулись по ярмарке искать, где торгуют ноговицами: отец Лука заявил, что деньги эти должны поскорее перейти в руки мирян, чтобы не запачкать нас. Надумал он обзавестись ноговицами, чтобы больные ноги были в тепле. «Не христиане тут, — сказал он, — а тернии зловерия, чадо, слуги Маммоновы. Но без торговлишки и жульничества откуда взяться деньгам? И царь чеканит их по внушению Маммоны. Лавра торгует, и он торгует, и каждый из нас торгует и лукавствует. Все так живут на дьявольской этой земле…»

Я веду мула за повод, мой пастырь духовный размахивает клюкой, прокладывая себе путь в толпе. Не зная, кто он, люди пугливо расступались. Он купил себе ноговицы, осушил чашу вина и, заломив набекрень камилавку, запел. Поет тропарь, а выходит — мирская песня. Я прячу лицо под покрывалом, взмок от стыда. Вдруг дотрагивается он клюкой до моего плеча, окликает кого-то. Мы остановились у лотка, где торговали кольцами, пряжками, серьгами. Вижу — возле мула стоит человек, в глазах — сила и злоба звериная. На голове — шапка меховая косматая, волосы длинные, как конская грива, спадают на плечи.

Мой старец кричит: «С каких пор ищу тебя, поганец! Отчего прячешься? Из ума выживать стал! Греков боишься». — А тот что-то рычит в ответ, зубы сверкают, как клыки волчьи. «Оставь меня, — говорит, — Витан. Ступай себе с миром. Не желаю, нету моего согласия».

«Боишься! — вопит отец Лука и тычет в меня клюкой. — Отойди, чадо, в сторонку, не к чему тебе слышать, о каких делах у нас разговор пойдет. Греховные они». Я покорно отошел к лотку и воззрился, как дурак, на украшения, не сообразив, что иноку тут не место. Был я точно в забытьи и не заметил, что стою рядом с молодой женщиной. Что молодая она — о том сказали мне не глаза, а нос — горный воздух Мокры обострил, как у кутенка, моё и без того острое обоняние, так что я сразу ощутил благоухание молодой женской плоти. И было оно таким дурманящим, что я обернулся. Ох, злодейка-судьба, ох, Сатана-искуситель, что наслали вы на меня! Я увидал черные глаза, таящие страсть и томление, бархатные, сладкие, как сливы, омуты незнакомой души, взглянувшей на меня из их глубин, и душа моя застенала, дыхание пресеклось, сердце забилось от страха и радостной боли. Я потупил голову, лишившись мыслей и сил. Чувствую, женщина смотрит на меня. Опомнившись, я повернулся к ней спиной и пошел наугад большими шагами, она же — за мной, я различал шаги её сквозь ярмарочный шум.

Миновал я котлы, где варились бараньи потроха, и оказался позади распряженных телег. Остановился поглядеть, где я и где остался мой старец; слышу — женщина тоже остановилась. «Блудница, — подумалось мне. — Спаси и помилуй мя, Господи!» И хотел осенить себя крестом, но не успел опомниться, как она отвела мою руку и, улыбаясь, приподняла покрывало с моего лица. Однако улыбка тут же сбежала с её губ, смуглое, румяное лицо выразило изумление и растерянность. Овладев собой, я сказал ей так: «Что нужно тебе, сестра, разве знаком я тебе?» А она: «Прости, отче. Как зовут тебя?» «Теофил, — отвечаю. — Зачем ты идешь за мной, что нужно тебе от меня, смиренного раба божья?» «Ничего, — говорит, — обозналась я, отче. Приняла за другого…» Но вымолвила последние эти слова так, что я подумал: «Соблазнить желала, но оробела, узрев лицо моё. Господь хранит меня». Обрадовался я, возгордился, но Господа благодарил будто со смирением и думал о ней — кто она, откуда. Подмывало меня обернуться, посмотреть. Привидение ли было то, образ тех мирянок, с которых отец начинал рисовать богородиц, или живое существо из плоти и крови?

Иду я сквозь ярмарочную суету, ищу своего старика, а грудь распирает от радости — поразил я блудницу христовой своей чистотой. Но разум ропщет, не унимается, оттого что не удовольствована память: мельком, впопыхах видел я лицо её. Запомнилась только загадка в глазах, и не давала мне эта загадка покоя. Эх, братья, отчего любовь между мужчиной и женщиной смешивается с любовью к Богу? Кабы различали мы их, куда меньше было бы в мире зла!..