Антигония - [18]

Летом Хэддл действительно позвонил из «Европы». Он только что приземлился в Голландии, звонил из «портовой душегубки». Судя по доносившемуся в трубку шуму и гаму, который он пытался перекричать, так это, видимо, и было. Одна из его бывших сокурсниц, основавшая в Амстердаме школу современного танца, решила расширить процветающее дело, открыв при заведении сезонные языковые курсы. Ему было предложено возглавлять «литературный кружок» ― что-то вроде курсов по повышению квалификации, наподобие тех, которые он посещал у себя в Штатах. Из его крика в трубку можно было понять, что это сулит ему сносный заработок и не требует от него больших затрат, а кроме того, у него теперь будет якобы возможность регулярно срываться в Париж, который ему частенько снился, как он уверял, «и всегда почему-то в виде подводных развалин, наподобие затонувшей Атлантиды»…

Утолить свою тоску сполна Хэддлу так и не удалось. В первый раз он нагрянул в Париж тем же летом. Каждый день начинался с обсуждения плана поездки в Бретань. У меня, как и у него, завелось немного денег, время было отпускное, и мы решили устроить себе что-то памятное: поехать, например, порыбачить на море, с катера.

В последний момент программа лопнула. Хэддлу пришлось возвращаться раньше намеченного, и мы ограничились поездкой на платные озера в шестидесяти километрах от Парижа. Всё вышло, как и бывает в таких случаях, кувырком: мы угодили под ливень, промокли до нитки, а наудили всего с десяток красноперок, заплатив за эту невидаль восемьдесят франков ― по сорок франков за один рыбо-день на брата…

Затем Хэддл появился в Париже зимой, свободный от курсов и от Амстердама, но проездом, направляясь к знакомым в Прованс, на обратном пути собираясь «завернуть» в Верхнюю Савойю, где жил некий Верн, потомок Жюля, переводчик с английского, и времени, получалось, опять в обрез…

В третий приезд, летом и снова мимолетом, Хэддл успел мне позвонить только под вечер, предлагая увидеться в Латинском квартале, если я сразу же могу заехать к нему в гостиницу. Он остановился всего на одну ночь. В тот же вечер он улетал в Штаты.

Минут двадцать мы просидели в холле гостиницы, как на иголках, от мучительного желания курить. Сигареты закончились у него и у меня. Идти за ними уже не было времени. Такси опаздывало, и он мог пропустить свой рейс…

― Разгружать желудок на бумагу? Да нет ничего проще! Только и жаловаться потом не надо! Человек открывает книгу не для того, чтобы окунуться в проблемы того, кто ее написал. И не для того, чтобы утонуть в них. А чтобы ты, написавший, вник в его жизнь. Читатель ищет причастности, понимания. Ему нужны ответы на его собственные вопросы. До твоих ему нет дела. И он прав, сто раз прав, когда требует от тебя самоотдачи! Даже если сам этого не сознает,.. ― теоретизировал Хэддл спустя два года, сидя за рулем моей машины. ― По той же причине он не видит и сотой доли твоих погрешностей… того, что тебе так режет глаза. И он всегда, поверь мне, всегда будет смотреть тебе в рот, достаточно пообещать ему что-нибудь сочное, с кровью! Так будь же и ты снисходителен! Правило простое. Чтобы говорить о себе и не быть занудой, чтобы не повторяться,.. а это неизбежно, если ты не мифоман, удравший из лечебницы и способный перевоплощаться на каждой странице… для этого нужна смена обстановки. Нужен голый жизненный опыт. Жить нужно на полную катушку…

Нотации Хэддла сыпались на мою голову с раннего утра, едва мы сели в машину и вырулили на Парижский Периферик ― подобие Садового кольца. Я старался не перечить. Смотреть на всё с высокой колокольни, думать о том, что будет там, по приезде ― вот где отдушина от всех неприятностей, внушал я себе. В глубине души я, конечно, понимал, что он имеет все основания разносить меня. Меня и в самого бросало то в жар, то в холод, когда я замечал, что, оказавшись за пределом шестой части суши, ― издалека в это не очень верилось, ― я живу по-старому, веду тот же образ жизни, что и в Москве. Насиженный, оборонительный. От завтрашнего дня, от будущего я по-прежнему не ждал ничего хорошего. Как будто мне сделали какую-то прививку от подобных ожиданий. Но не променял ли я в таком случае шило на мыло? Скорее всего, так это и было.

Однако я не мог согласиться с тем, что «голый опыт», как Хэддл выражался, есть тот самый клин, на котором всё сошлось. Это было выше моих сил. Это означало сдаться на милость победителю, отказаться ото всех своих жизненных позиций, остаться ни с чем. Ведь отсюда один шаг до плачевных домыслов, как мне казалось, которыми оболванивают себя все те, кто всё еще мечтает одним выстрелом убить двух зайцев: пожить в свое удовольствие и в то же время не оказаться повесой, прожигающим жизнь впустую…

Человек, разъезжающий по всему белому свету, не может понять осмотрительности анахорета, который привык довольствоваться тем, что есть рядом, под рукой, и не ищет ничего на стороне или просто устал от приключений. Но не в этом ли и суть самоограничения? Да и кто мог угнаться за Хэддлом? Свой «голый опыт» он черпал то в Европе, то в Южной Америке, то в Австралии, то в Японии. По любому из этих азимутов он готов был ринуться в любую минуту ради одной рыбалки. Этот стиль жизни давно стал для него обычным. Я же давно вывел для себя, что жить таким образом ― значит, носиться по верхам, распыляться. Мертвая, бесплодная почва ― только и всего. Что может на ней прорасти, кроме ходячих стереотипов? Таким же свободным от всяких уз и таким же клонированным баловнем судьбы ― черные очки на носу, хлопчатобумажный боб на голове, торчащие из-под шорт, обросшие шерстью венозные лапы ― выглядит любой престарелый бюргер с десятилитровым пивным пузом, любой процветающий дантист из любого западноевропейского города, купивший тур в тропики, чтобы гульнуть на непродекларированные доходы, и выкаблучивающий «кукарачу» в пригостиничных дискотеках. Это и был тот самый миддл-класс, тот самый «пипл», который Хэддл не переставал клеймить, обвиняя его во всех мировых бедах. Сытым бюргерам, дескать, не объяснишь, хоть тресни, что от честных тружеников они отличаются не меньше, чем бревно от пилы, и что, качая права, свои пресловутые права на труд, на отдых, на безоблачные небеса над головой, они олицетворяют собой в первую очередь плебеев нового типа, плебеев-потребителей, от которых давно нет прохода нигде, ни в одном сколько-нибудь солнечном уголке планеты. В отношении себя Хэддл почему-то не был способен проводить прямых аналогий…