Антигерои минувших дней - [23]
3) Марло мог выдать сообщество лондонских гомосексуалистов, к которому принадлежал всю свою жизнь, начиная с Кембриджа. Здесь, конечно, ведущая роль заказчика принадлежит Томасу Уолсингему. Но иногда высказываются предположения, будто тайные знания Марло о содомитах Британии простирались вплоть до шотландского короля Якова VI – единственного наследника Елизаветы I и активного гомосексуалиста. В таком случае на дыбе Марло мог дать сильнейшие политические козыри архиепископу Кентерберийскому. Так что в его смерти были заинтересованы и королева, и Уильям Сесил.
4) Менее вероятно, но всё же Марло мог устранить кружок вольнодумцев Уолтера Рэли «Школа ночи». Членам общества было что скрывать, а Марло слишком много знал о том, как кружковцы экспериментировали с чёрной магией.
Смущает во всех вариантах этой версии одно: по канонам XVI в. проще было отравить жертву или зарезать Марло на улице под покровом ночи, а не устраивать целый спектакль на публику, чтобы потом публично закопать погибшего в чумной могиле.
И всё же самым популярным ныне стало третье направление расследований: убийство мистифицировали, и Марло остался живым и невредимым. Он был ценным агентом, и королевство особо нуждалось в его услугах именно в 1590-х гг. Лишь две персоны во властных кругах Англии тех времён могли позволить себе такое: королева Елизавета I и глава правительства Уильям Сесил. Они вынуждены были пойти на мистификацию убийства, чтобы заткнуть рты большинству членов Тайного совета, сплотившемуся вокруг архиепископа Кентерберийского. А ведь последний намеревался предать Марло публичному суду и публичному осуждению за атеизм и содомию.
Почему для инсценировки был выбран Дептфорд? Дело в том, что в городе имелись судоверфи, а владельцем этих судоверфей был родной дядя Марло – Энтони Марло. Самого драматурга в Дептфорде в лицо никто не знал, так что легко было подменить труп. Миссис Булл была родственницей и другом Уильяма Сесила. Таким же старинным другом его был королевский коронер Уильям Денби. О трёх сотрудниках ведомства Сесила – непосредственных участниках «убийства» – и говорить не приходится. Рана, нанесённая неизвестному трупу в глаз, обезобразила его до такой степени, что даже при желании узнать его было невозможно. Помимо всего прочего, как раз в это время в Лондоне и окрестностях распространилась эпидемия чумы. В чумной могиле и схоронили погибшего. Почему? Дело в том, что архиепископ Кентерберийский имел привычку преследовать безбожников и после их смерти. Он приказывал разрывать могилы, отрубать трупам головы и выставлять на всеобщее обозрение. К чумным могилам архиепископ доступа не имел.
Но самое главное. Энтони Марло, будучи действующим капитаном корабля, должен был выйти из Дептфорда в направлении России 25 мая 1593 г., но задержался по неизвестным причинам и чего-то поджидал в городе. Его не позвали опознать труп племянника. Сам он не сообщил о гибели Кита его родителям и не дождался похорон. Утром 1 июня 1593 г. Энтони Марло взошёл на капитанский мостик, и его корабль спешно покинул порт.
Более того: никто из родственников Марло ни разу не приехал на могилу бедолаги и никто не озаботился тем, чтобы установить табличку с его именем, дабы отметить место захоронения драматурга. Отсюда и берёт свои корни легенда о том, как дядюшка Энтони вывез Кита либо в далёкую Россию, либо поближе – в Европу.
Мемориал Кристофера Марлоу в Кентербери
Глава 7. Астольф де Кюстин
Маркиз Астольф де Кюстин. Гравюра XIX в.
Что такое лакмусовая бумажка знают все, кто изучал химию в средней школе. Лакмусовой бумажкой для отечественной либеральной интеллигенции с середины XIX в. по наши дни была и остаётся книга маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 г.». Вряд ли сам маркиз виноват в такой особенности его книги: он рассказал о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Иное дело, что подобно тому, как рядовой в прифронтовой полосе и видит и слышит лишь то, что происходит на его участке фронта и не более, де Кюстин не получил ни малейшего представления о том, что в действительности происходило в стране и по каким причинам. У него была задача рассказать об увиденном, но не создавать общую панораму происходившего. Вот и оказались его попытки что-либо анализировать и доказывать наивными и поверхностными.
Однако для нашей либеральной интеллигенции именно такой зашоренный незнанием взгляд иностранца на николаевскую Россию всегда служил и продолжает служить правом страдать и слёзоточить за русский народ, с одной стороны, и клясть, попрекать и мазохистски затаптывать в грязь русский мир, с другой стороны. Одним словом, как только услышите восторги по поводу книги де Кюстина, сразу ищите отечественного либерала со всеми его потрохами, изъеденными желчью гадливость к отчему дому и завистливым пресмыкательством к европеоидной загранице. Как раз эти свойства нашей передовой интеллигенции более всего претили раздражённому маркизу.
В целом книга де Кюстина честная – она рассказывает о взглядах на Россию ничего не смыслившего в русской жизни француза. А вот современные интеллигенты, дерущие из её контекста эффектные цитаты, оказываются вопиющими лжецами и даже клеветниками, как на наш народ, так и на злосчастного де Кюстина. Но это всё вопросы духовные.
«Спасибо, господа. Я очень рад, что мы с вами увиделись, потому что судьба Вертинского, как никакая другая судьба, нам напоминает о невозможности и трагической ненужности отъезда. Может быть, это как раз самый горький урок, который он нам преподнес. Как мы знаем, Вертинский ненавидел советскую власть ровно до отъезда и после возвращения. Все остальное время он ее любил. Может быть, это оптимальный модус для поэта: жить здесь и все здесь ненавидеть. Это дает очень сильный лирический разрыв, лирическое напряжение…».
«Я никогда еще не приступал к предмету изложения с такой робостью, поскольку тема звучит уж очень кощунственно. Страхом любого исследователя именно перед кощунственностью формулировки можно объяснить ее сравнительную малоизученность. Здесь можно, пожалуй, сослаться на одного Борхеса, который, и то чрезвычайно осторожно, намекнул, что в мировой литературе существуют всего три сюжета, точнее, он выделил четыре, но заметил, что один из них, в сущности, вариация другого. Два сюжета известны нам из литературы ветхозаветной и дохристианской – это сюжет о странствиях хитреца и об осаде города; в основании каждой сколько-нибудь значительной культуры эти два сюжета лежат обязательно…».
«Сегодняшняя наша ситуация довольно сложна: одна лекция о Пастернаке у нас уже была, и второй раз рассказывать про «Доктора…» – не то, чтобы мне было неинтересно, а, наверное, и вам не очень это нужно, поскольку многие лица в зале я узнаю. Следовательно, мы можем поговорить на выбор о нескольких вещах. Так случилось, что большая часть моей жизни прошла в непосредственном общении с текстами Пастернака и в писании книги о нем, и в рассказах о нем, и в преподавании его в школе, поэтому говорить-то я могу, в принципе, о любом его этапе, о любом его периоде – их было несколько и все они очень разные…».
«Ильф и Петров в последнее время ушли из активного читательского обихода, как мне кажется, по двум причинам. Первая – старшему поколению они известны наизусть, а книги, известные наизусть, мы перечитываем неохотно. По этой же причине мы редко перечитываем, например, «Евгения Онегина» во взрослом возрасте – и его содержание от нас совершенно ускользает, потому что понято оно может быть только людьми за двадцать, как и автор. Что касается Ильфа и Петрова, то перечитывать их под новым углом в постсоветской реальности бывает особенно полезно.