Антибард: московский роман - [70]
Однажды я в знак протеста вырвал из хуя опостылевший катетер, и скопившаяся моча веселым ручейком побежала на пол. Я напрудил целую лужу (sic!) и со злобной радостью смотрел, как моя любимая медсестра молча, но поджав губы собирает ее с пола. Когда же она вновь попыталась повторить увлекательную процедуру катетеризации, я послал ее настолько от души, что заслужил одобрительный гул со стороны брутальных шоферов. Больше мне катетер не вставляли.
Меня посещали кошмарные видения…
Одно, в котором было что-то мисимовское, особенно часто: будто я самурай и только что совершил обряд сепуку — сижу в позе лотоса со вспоротым животом, из которого, извиваясь и смердя, с чавканьем выползают кишки, задыхаюсь от дикой боли, и верный слуга со слезами на глазах размахивается мечом, чтобы милосердно отсечь мне голову. Я жду, когда же он наконец сделает это, потому что тогда наступит долгожданное блаженство, но он все размахивается и промахивается, размахивается и промахивается, и это все длится, длится и длится…
Через некоторое время я совсем обессилел и изнемог от страданий и криков, но и боль, словно почувствовав это, пошла на убыль, отступила, как обожравшийся кот от миски, стала тупой и вялой, и по сравнению с тем, чем она была раньше, ее можно было почти не замечать. Ломки тоже постепенно кончились, из полутрупа и наркомана я превратился в полноценного выздоравливающего, вернулся к жизни, и это было ужасно…
Теперь мне надо было как-то жить дальше… Отныне вся моя жизнь разделилась на до и после. Теперь я вызывал в памяти Глаза, которые все так же отчетливо вставали передо мной, и задавал им сотни вопросов…
«Зачем?.. — спрашивал я. — Почему? Почему я вернулся?.. Что случилось? Зачем я здесь нужен? Я ничего не могу и ничего не умею… Я уже почти ничего не хочу. У меня нет ни желания, ни возможности спасти этот мир и не хватит сил его уничтожить… Мне смешно быть народным героем и лень быть великим злодеем, я никогда не создам ничего нужного и не облагодетельствую даже самого себя… За тридцать пять лет я сделал все, что мог, я испытал все, что мне было нужно, и имел все, на что мог рассчитывать… Что дальше?.. Неужели я не заслужил права остаться там, неужели даже безнадежность не является последней ступенью человеческого бытия? Что еще от меня нужно?.. Или я недостаточно мучился в этой жизни? Конечно, конечно, я знаю, есть люди, много людей, миллионы людей, которым жить во сто раз горше, чем мне, но при чем здесь я? Не могу же я испытать все ужасы и несчастья этого мира…» …и пытался сам придумывать ответы… Но у меня ничего не получалось. И так день за днем, до бесконечности… И — как всегда: слишком много вопросов и ни одного ответа.
Ах как мне было тяжело… Ни одного. Никогда. «Ладно, — грозил я с холодной злобой Тому, Кому это было по хую, — я согласен… Пускай!.. Я охотно свалю, спущу, как в унитаз, в слюнявые бездонные пасти тех, кто без этого жить не может, все деньги этого мира, всех грудастых блондинок и знойных брюнеток, весь этот сраный престиж и элитарность, острова в пальмах и квартиры в центре, все на свете титулы, звания, должности, овации, аншлаги, призы, награды, любовь народную, почитание, портреты на обложках, светлые образы, власть, общественное положение, гениальность, влияние, вес, всю эту хуйню, чтобы она сделала их страх перед смертью невыносимым, я согласен, чтобы за мой счет все остальные чувствовали себя сильными, добрыми, смелыми, крутыми, гордыми, правильными, праведными, великодушными, состоявшимися, обиженными, честными, нужными, охуительными, но я прибью всякого: братка или мента, восставшего рабочего или еврея-олигарха, русского или чеченца, прекрасную женщину или бедного инвалида, — любую сволочь, которая посмеет нарушить мой Священный Покой…»
Мои думы привели к тому, что я, будучи слаб, как все люди, поверил в свое божественное предназначение…
Выйдя из больницы с телом, обезображенным шрамом и многочисленными заросшими дырами, без пупка, как первый человек Адам, я еще какое-то время ждал некоего чуда, которое обязательно должно со мной произойти.
Но ничего так и не случилось.
Ни хуя.
Я не написал песни, которая потрясла бы всех (более того, я вообще расхотел что-нибудь писать и петь и занимался этим с отвращением, только потому, что нужно было как-то зарабатывать), и не нашел своего Эпштейна или хотя бы Бари Алибасова; на меня не свалилось с неба наследство американского дядюшки, и умерший родственник не оставил мне квартиру; мне не довелось вырвать девушку из рук пьяных мерзавцев и вытащить старушку из горящего дома — даже если бы я вдруг и оказался где-нибудь поблизости, то скорее всего струсил бы и убежал; Розовый Луч не откровенничал со мной, как с Конелюбивым Хреном Филиппом К. Диком; я не видел знаков, и мне не посылались знамения — словом, не случилось ровным счетом ничего, что хоть как-то объясняло бы мое чудесное исцеление.
