Анри Барбюс - [10]

4

В Париже был «мертвый сезон». Все выезжали из душного города. Но это не могло помешать празднеству по поводу получения Мендесом ордена Почетного легиона.

Пресловутая ленточка не вызывала еще у Барбюса гнева и презрения, которые он выразит много позже в книге «Золя».

Барбюс искренне восхищался награждением Мендеса как новым поводом порадоваться за своего покровителя. Молодой человек поддался очарованию вдохновенного служителя муз, его величавой осанки, его лица Петрония, его тулузского акцента, как поддавались очень многие.

Роскошный банкет в Гранд-отеле окончился. Мендес пригласил Барбюса к себе в Шату.

Он был глубоко тронут молодостью, искренностью и бескорыстием этого высокого тощего юноши со светлой шевелюрой над высоким лбом, с длинным носом, которому горбинка придавала гордую линию, с длинными ногами и руками мальчика-переростка.

В юноше было что-то от Дон-Кихота, если бы можно было себе представить рыцаря печального образа в юности! А может быть, от Сирано де Бержерака…

Несмотря на молодость, Анри познал силу человеческого страдания в мире, где все плохо, все ранит душу, терзает чувства. Он облек сострадание в звучную поэтическую форму.

И этого не мог не оценить Мендес.

Итак, они ехали в Шату. Эта поездка, эти августовские дни, такие длинные и заполненные до краев радостями, красотой природы и человеческих отношений, открыли Анри совершенно новую страницу жизни. Она была освещена солнцем, и овеяна запахом свежескошенной травы, и расцвечена всеми красками щедрого французского лета.

Уже по дороге Барбюс узнал своего покровителя с новой стороны. Анри подивился его способности по-детски поддаваться прелести пустынного берега, глубокой дали с парусами на горизонте, опушки леса, пышно убранной солнечными бликами.

Анри казалось, что Мендес, пересекший городскую черту Парижа, уже другой Мендес. Словно он вовсе выбросил из головы все, чем жил там, и обратился всем существом к вечной красоте природы. Стало видно, что под модным сюртуком, облекавшим его представительную фигуру, бьется сердце истинного поэта. Выяснилось, что у этого немолодого человека, казалось бы, с головой ушедшего в литературные дела, есть другая жизнь, жизнь, полная солнечных бликов, словно лесная опушка в час полудня. И главное во второй жизни Катюля Мендеса — его три дочери, три красавицы, три блондинки с веселым нравом — этим они пошли в отца, — ласковые, умненькие, бесконечно изящные.

Они приехали в сумерки. Тотчас дом наполнился смехом, возгласами и поцелуями. Мосье Мендес, со своей ленточкой, в своем великолепном костюме, сшитом специально для торжества в Гранд-отеле, и какой-то совсем незнакомый Барбюсу, оставивший в Париже пышность речи и утонченность манер, ласковый и обласканный, ну просто — папа! счастливый папа! — чувствовал себя здесь в своей стихии. Он плескался в теплом озере семейного счастья, как плещется рыба в воде, играя хвостом и разнеженно шевеля плавниками.

Он представил дочерям молодого поэта:

— Анри очень талантлив. Не портите его комплиментами. Он прочтет вам свои стихи, если это единственный способ отвлечь ваше внимание от меня…

Мендес взволнован, он счастлив, он утомлен. Он смотрит вслед своим красавицам дочкам, видит, как они увлекают в сад высокого — чересчур высокого! — юношу, этого Мюссе, этого Чаттертона… И не предвидит от происходящего ровно никаких осложнений. Он слеп, как многие отцы!

Три девушки далеки от мира художников, актеров, писателей, в котором вращается их отец. Он не допускает дочерей в эту другую свою жизнь с ее бурями и кораблекрушениями. Ни к чему. Они живут тут, среди природы, прекрасные и невозмутимые, как она.

Мосье Мендес желал, чтобы его дочери — если им уже пора выйти в открытое море, — совершили бы это на палубе солидного, очень солидного корабля. Профессиональный литератор не мог предоставить им прочной палубы. Он мог быть только парусником на горизонте, изящной яхтой, созданной для прогулок, но непригодной для плавания по суровому океану жизни. Парусник, как и поэзия, был романтичен, но в обоих было нечто архаическое для конца века, и особенно, если подумать о веке, который уже на подходе, веке деловом, стремительном и — увы! — меркантильном!

Молодые люди вовсе не думали обо всем этом. Их связывали дружба, поэзия, природа.

При том, что все три были красивы, сестры не походили друг на друга.

Клодина казалась порывистой, несложной, суждения ее были наивны и определенны.

Югетта — чувствительное создание, трепещущее, как пламя маленькой свечи в старинном фонаре над воротами дома Мендесов.

Элиона — полуребенок, красота ее — красота бутона, который развернется завтра, на заре, — и это будет чудесно!

— Вы всегда пишете такие печальные стихи? — Это Клодина. Ее манеры чуть-чуть резковаты.

— Большей частью.

— Почему?

— В жизни так много печального.

— Но ведь в ней и много радости! — Югетта уверена в этом. Ее лицо словно всегда озарено солнцем.

Элиона, младшая, молчит. В ней еще звучит музыка стихов этого необыкновенного молодого человека, с такой приятной манерой речи, с чуть певучим, низким, модулирующим голосом, с мягкой и грустной улыбкой.