Аномальная зона - [18]

– Да вроде нет... А с какого перепугу твой источник вдруг эту историю слил?

– А чего тут странного? – Плюгач вполне непринужденно пожал плечами. – Парнишка испуган до колик, жил себе и не помышлял, что на киче окажется. Из-за этого подполья, что его мать, старуха полусумасшедшая, заставила вырыть, он и поцапался со старостой. Тот в лес пошел, чуть не провалился, осерчал, давай парня тумаками награждать; тот терпел, а после осерчал в ответку, схватился за кайло, да как звезданет... А сейчас он волком воет, просит отпустить его, мол, сами со старостой полюбовно разберутся; рассказывает все, что может оказаться полезным... Думаете, он только про гостя Агрофея Пырьева рассказал? Он и лесника Волочая сдал, который беглого каторжника в прошлом месяце призрел, и двух сельчан, затыривших «АК-74» и ящик гранат – типа, рыбу глушить. Поет, как птица Сирин, заслушаешься...

– Это все, Плюгач?

– Маловато, Михаил Андреевич? – Зубы у Плюгача не блестели, нечему там блестеть, но я видел в темноте, как он скалится.

– Да нет, хорошо, спасибо. Проработаем твою информацию. Только в следующий раз не выскакивай, как леший из кустов, а то ведь можно и пулю в лоб...

– Испугались, Михаил Андреевич?

Информатор подленько хихикнул и растворился в зарослях акации и магнолии. А я сидел в каком-то деревянном отупении. Черта с два я поеду работать этой ночью! Усталость – девка вредная. Небольшой отдых, а там посмотрим. Фраза «отсижусь денек-другой» именно то и подразумевает – отсидеться денек-другой. Да и Анюта, поди, заждалась...

Я начал с кряхтением вытаскивать себя из салона.

* * *

Моя благоверная, с которой мы так и не расписались (в Каратае почему-то не записывают акты гражданского состояния), действительно... заждалась. Я открыл дверь и чуть не оглох. Гремела самая ужасная музыка, какую только можно представить, – неубиваемая российская попса. Моя бы воля, всех бы «корифеев» жанра сослал на строительство тайного «ЗКП» в Лягушачью долину! Герметичность наших окон и дверей заслуживала похвал – с улицы я ничего такого не слышал. В просторной кухне, совмещенной с прихожей, царил ужасный кавардак. В общем, не новость – Анюта стабильно поддерживала беспорядок в доме. Но сегодня они со Степаном еще и нализались до зеленых соплей. Плясали огни старинной цветомузыки. И зачем я, спрашивается, под Новый год приволок ее со свалки? На полу валялись какие-то подушки, перевернутые табуретки, разбитые блюдца. На кухонной стойке, среди груды объедков и относительно нетронутой еды, – две бутылки виски: одна пустая, в другой едва на дне. Стаканов не было – пили из горлышка. Поз звуки «музыки» извивалась моя «блистательная» – в обтягивающем платьишке без верха и низа, растрепанная, с боевой раскраской из потекшей туши, пьянющая в три авиапочты. За стойкой подпрыгивал и подпевал исполнителю коротышка Степан. Я видел лишь его подскакивающую голову – словно мячик прыгал по стойке. Звезда театра лилипутов, блин. Ладно хоть в обнимку не танцевали. Или... я поздно пришел?

– Д-давай д-допьем, Степашка, – выбралась из танца и, пошатываясь, заструилась к стойке Анюта, – а то с-скоро... этот... как его... п-придет... б-будет тут авторитетом т-трясти, орать, к-как ненормальный...

О, где мои таблетки от бешенства...

– Д-давайте, Анна Д-дмитриевна! – радостно подпрыгивал Степан. – Эх, хорошо мы с в-вами с-сегодня оторвались! Когда еще п-получится?

Да теперь уж, наверное, никогда. Настало время суровых репрессивных мер. Я решительно направился к выключателю, активировал свет, выключил музыкальный центр, метнулся, перехватив бутылку, содержимое которой Анюта уже намеревалась перегрузить себе в горло.

– Явился... – разочарованно пропыхтела Анюта. – П-плод моего больного в-воображения...

– Ой, – сказал Степан, растрепанный, лопоухий, с виноватой улыбкой через всю сплющенную физиономию. Ему пришлось привстать на цыпочки, чтобы выглянуть из-за стойки, – Михаил Андреевич ве-вернулся... А мы т-тут сидели, ж-ждали вас, ж-ждали... Т-только не сочтите, что у нас т-тут какой-то тайный заговор...

Хрюкнула Анюта. Я резко повернулся, поскользнулся на разлитом пойле и чуть не снес стойку.

– М-масонская л-лужа... – не преминула прокомментировать Анюта и смутилась под моим убедительным взглядом. – Р-рады, что вы почтили нас своим п-присутствием, Михаил Андреевич... – пробормотала она и громко икнула.

– И что у нас сегодня? – процедил я. – Снова день всех отчаявшихся? Промывали душевные раны? Легче стало?

– Только и можешь издеваться! – взвизгнула Анюта. – Тебя забавляет, что мы тут киснем и превращаемся в хрен знает что! Сам-то занят, сам работаешь, а я, конечно, всего лишь подружка главного героя, кто я такая...

– Разумеется, – вскипел я. – Больше всего в жизни меня радуют чужие страдания! Забыли, как год назад я вытащил вас из дерьма? И где бы вы сейчас были? Учтите, в местных концлагерях по году не работают! Там помирают значительно раньше!

– Да ты уже плешь проел со своим концлагерем! – вскипала Анюта. – Чуть что, сразу концлагерь, концлагерь! Рудники, рудники! Да лучше я в концлагере оттрублю и спокойно в гроб улягусь, чем сидеть ежедневно в этой тюрьме! Да пусть меня там бьют, унижают, пусть рубят в мелкую капусту, насилуют по десять раз на дню черенком от лопаты...