Anno domini - [4]

— Какие ситуации ты имеешь в виду?

— Первый случай — помнишь, я попал в милицию после дня рождения Андрея? Я стоял на обочине и останавливал такси. Вместо такси остановился милицейский уазик, и дежурные патрули предложили мне проехать с ними в опорный пункт. На мой вопрос о причине этого они вышли из машины, и я понял, что лучше разобраться в отделении с офицером, чем пытаться доказать свое непонимание и несогласие троим девятнадцатилетним рядовым. В дежурной части оказалась очередь, и мне «вежливо» предложили присесть, после того как меня обыщет помощник дежурного. Если бы я был трезв — наверное, нашел бы в себе силы решить вопрос мирным путем, но этого не произошло, и мне пришлось, после сорока пяти минут, проведенных в «ласточке», переночевать в отделении, единственному из восемнадцати человек, доставленных в этот вечер. Такая людность в опорном пункте объяснялась, оказывается, активностью патрульных накануне приезда в город тогдашнего президента. Утром меня оформили в суд и отпустили, а когда я позвонил тебе, ты сказал, что я сам виноват, и раз я ругался в отделении, значит, будет суд. В этот момент ты служил майором милиции, а твой ученик занимал должность заместителя начальника областного УВД, и тебе достаточно было сделать один звонок, чтобы моя проблема была решена, тем более что я не мочился на тротуаре, не бил стекла, не приставал к прохожим, а просто тормозил такси. В протоколе же было написано, что причиной задержания стало то, что я, останавливая машину, стоял не на тротуаре, а на проезжей части. А оставили меня ночевать после того, как я воспротивился обыску, считая, что не совершал ничего, провоцирующего ко мне такое неуважительное отношение.

— Я позвонил тогда и разговаривал с дежурным, который тебя оформлял.

— И что, разве он сказал, что были основания меня задерживать, что я хулиганил?

— Нет, но в милиции ты вел себя агрессивно, а раз тебя оформили, то неизбежно наутро начальник должен рассмотреть твое дело и вынести решение.

— Вряд ли он стал бы это делать, если бы ему позвонил замгенерала! Но он не позвонил, потому что не узнал от тебя об этом.

— Но суда ведь не было!

— Конечно, нет! Ведь я встретил одноклассника, работающего в этом отделении участковым, и вопрос легко решился. Но обида осталась во мне. Я знаю, как борются другие отцы за своих сыновей-наркоманов, ворующих и у чужих, и у своих все, что не спрятано под замок, ради очередной ширки. И я вижу безучастность своего отца, знающего, что его сын никогда не нарушит закон не только из боязни перед ответственностью, но из-за собственных убеждений. Это был первый случай.

Отец сидел молча, слушал и изредка глубоко вздыхал.

— Третий эпизод, — старший Александров поднял брови, услышав ошибку в подсчетах, но перебивать не стал, — когда мне довелось в очередной раз услышать от тебя «ты сам виноват», произошел совсем недавно, после того, как под надзором пяти милиционеров я съезжал из собственного дома, не взяв ни одной вещи в память о маме и ни одной книги, которые ты всю жизнь для меня собирал. Я позвонил тебе сразу после переезда и, еле сдерживая негодование по поводу безграничной подлости родной сестры и племянницы, хотел предложить попробовать в суде отстоять право хотя бы на библиотеку, раз уж я так обложался с переоформлением маминого дома. Но твоя короткая и едкая фраза пресекла мою попытку поговорить об этом.

Может, я слишком ранимый, может, слишком гордый, может, просто не умею добиваться своего? Наверное, поэтому я и остался без жилья, без работы, а теперь, пожалуй, и без надежды. Но это отступление от темы нашего разговора. Я специально нарушил счет, чтобы доходчивее объяснить тебе свое непонимание по случаю «номер два».

Мне нужно было твое присутствие, когда умирала мама. В тот раз ты не только не нашел смелости приехать и попрощаться с ней, когда она еще могла разговаривать и хотела, очень хотела тебя видеть, потому что ты единственный мужчина, которого она любила двадцать пять лет до вашего развода и десять лет после — до самой смерти, но ты даже не нашел нужным приехать до похорон, чтобы сесть рядом со мной у гроба. Ведь из двух родителей, которые у меня были — один умер, и ничье присутствие не поддержало бы меня в этот момент так, как присутствие второго, оставшегося в живых. Но ты приехал за полчаса до выноса и объяснил такое позднее свое появление тем, что должен был успеть дооформить субсидию. Редкое кощунство по отношению к умершей и неуважение к чувствам собственного сына! Лучше бы ты вообще ничего не объяснял.

Если помнишь, вечером после поминок я отозвал тебя и Сашу, который был ее другом последние восемь лет и так же, как ты, не пришел с ней попрощаться, не взял ее за руку, не капнул на ее плечо слезой сочувствия. Я сказал тогда вам обоим, что двое самых близких ей мужчин оказались трусами, и я не смогу простить вам этого. Именно тогда у меня пропало желание видеть тебя, и, пока ты не появился теперь, я не страдал от твоего отсутствия. Точно могу сказать, что это не злость и не обида. Все давно прошло, время, на самом деле, — лучший доктор. Это просто стереотип наших с тобой отношений: тебе трудно — и я рядом, трудно мне — и я один. Такие отношения мне неинтересны, и поэтому я не искал с тобой встречи. Вот и все.