Аннемари и капитан - [24]

Фрау Зигала тоже сидела здесь долгие часы вместе с ребятами. На прощанье она иной раз говорила: «Ну, вы настоящая банда!» или: «Ах вы бедняги, сколько же вам пришлось пережить!» А то похлопает кого-нибудь по плечу и скажет: «Ну молодцы, это вы правильно! Вот бы и мне сейчас было опять тринадцать!»

Вернувшись в комнату к господину Клему, она часто вытирала глаза концом передника. Она думала о своём сыне. Вот так же весело и он смеялся, так же сияли его глаза. Теперь ему было бы двадцать девять… если бы не война.

А Клем открывал ящик письменного стола, доставал бумагу и ручку и начинал писать. Иногда он засыпал за своей работой. Фрау Зигала замечала это, потому что на другое утро в его комнате все ещё горел свет.

— И что это вы всё пишете? — сердилась она. — Такой больной человек, и не спит по ночам!

Что же писал господин Клем в свои одинокие ночи? То, что он записал, начинается со следующей главы.

РАССКАЗ ДИТЕРА. 1945 ГОД В БЕРЛИНЕ. ТРИ ДРУГА. ПЕРВЫЙ УЧЕБНЫЙ ГОД

Всякий раз, когда после летних каникул переходишь в следующий класс, сам себе кажешься ужасно важным. На «мелюзгу» смотришь сверху вниз, на всех этих ребятишек, которые мельтешат где-то там, в самом низу нашей лестницы в восемь ступенек. А в один прекрасный день сам ты взбираешься на верхнюю ступеньку. Над тобой уже никого нет, ты на самом верху, и скоро тебе придётся прыгнуть. Но куда, как?

Каждый спрашивает тебя, кем ты собираешься стать.

Когда поглядишь назад, на все эти годы, удивляешься, как быстро прошло время. Как всё изменилось с сорок пятого года! Приходишь на какую-нибудь улицу, где и не был-то меньше месяца, а там уже новая стройка, дом до второго этажа совсем готов. Глазам своим не веришь, а тут ещё с верхотуры кто-то кричит:

— Эй, Дитер! Дитер Шумахер!

Это Альфред, который пять лет назад, может, сидел на той же парте в восьмом классе, на которой сейчас сидишь ты.

Но я хочу рассказать всё по порядку. Я начну сначала.

В сорок пятом году я пошёл в Берлине в школу, а теперь я уже в восьмом классе. Сколько всякого с нами было с тех пор, как мы ходим в школу! Но пожалуй, надо начать ещё раньше. Я ведь не из Берлина, не берлинский мальчишка, как думают некоторые. Моих родителей я почти не помню. Отец мой погиб на войне, а мама умерла в последний год войны. Одна женщина из нашего эшелона — я называл её тогда тётя Эрна — взяла меня к себе. Её муж тоже погиб на войне, и она ехала в Берлин к своим родителям. Тетя Эрна любила меня, и я её любил.

Мы пережили в дороге много ужасного, но про это я сегодня рассказывать не буду, а то можно было бы рассказывать без конца.

Когда мы наконец добрались до Берлина, оказалось, что отец тёти Эрны умер, а мать у неё старая, но жива и здорова. Каждый вечер она уходила спать в бомбоубежище, потому что, когда спала дома, не слышала воздушной тревоги. «Я ещё долго жить собираюсь!» — говорила она. Она сначала подумала, что я сын тёти Эрны, и сердилась, что ей ничего обо мне не писали. Но тётя Эрна рассказала, как она меня нашла. Мне велели называть её бабушкой. Это мне понравилось, раньше у меня не было бабушки.

Бабушкин дом два раза разбомбили. У неё всё пропало, а она всё равно была весёлая. Всякий раз, когда я бухался на пол вместе с моим хромоногим стульчиком, она находила какое-нибудь шутливое слово, чтобы меня утешить. Два стула, старый-престарый стол и мой калека-стульчик — это и было всё бабушкино имущество, когда я к ней приехал. Однажды я нашёл доску, и мы положили её на два больших стула. С этого дня я сидел между мамой и бабушкой. Мой стульчик перекочевал на кухню — в плиту. Да и пора было.

Тётя Эрна хотела, чтобы я называл её мамой. Я и сам давно уже втайне хотел этого. Мою настоящую маму, которая погибла в эшелоне, я всё равно всегда помнил. Её я забыть не мог. Моя новая мама была ко мне очень добра, и я любил её.

В последние дни апреля мы вообще больше не выходили из бомбоубежища. Бомбили так часто, громыхало так громко, что голова кружилась.

Вокруг бегали какие-то люди, похожие на привидения. Пахло разрушением и дымом. Женщины иногда начинали вдруг кричать, а потом падали. Мы, дети, забивались в самые дальние, самые тёмные углы убежища.

— Пора кончать с этой так называемой «защитой отечества», — говорила бабушка. — Дождутся, что от Берлина вообще ничего не останется.

Повсюду лежали трупы.

Потом пришла весть, что Гитлер покончил самоубийством.

— Хоть раз в жизни этот подлец сделал что-то разумное, — сказала бабушка. — Только вот опоздал на двенадцать лет!

В один прекрасный день прикатили русские танки. Земля так и гудела под их гусеницами. Война кончилась.

Один советский танк остановился перед нашим домом. Солдаты вылезли из него. Они смеялись и обнимали друг друга. Потом они вошли в убежище.

Солдаты дали мне хлеба и леденцов. Это был просто праздник. Они поехали дальше, но женщины не решались выйти из убежища, потому что думали, что их убьют или сошлют в Сибирь — так писали тогда в газетах.

— Вы и до сих пор все этому вранью верите? — спросила моя бабушка.

К вечеру в убежище вошёл советский офицер И сказал нам по-немецки:

— Идите в свои квартиры, убирайте — войне конец! Мы всегда знали, что она окончится в Берлине!