Анна в кроваво-алом - [56]

– Я и не знала, что ты говоришь по-фински, Томас, – говорит Кармель, шагая рядом с ним.

Он криво улыбается:

– А я и не говорю. Ну и заклинание ты нам раздобыл, Кас. Я бы очень хотел познакомиться с твоим поставщиком.

– Когда-нибудь я вас представлю, – слышу я собственный голос.

Но не теперь. Гидеон последний, с кем мне хочется разговаривать сейчас, когда я только что потерял нож. У меня барабанные перепонки лопнут от его вопля. Атам. Отцовское наследство. Я должен вернуть его, и быстро.

– Атам пропал. Ты потерял его. Где он?!

Он держит меня за горло, душа ответы, вдавливая меня в подушку.

– Дурак, дурак, ДУРАК!

Рывком просыпаюсь и сижу, раскачиваясь, в постели, словно кукла-неваляшка. В комнате пусто. «Разумеется, пусто, не будь дураком». Использование того же слова возвращает меня в сон. Я только наполовину проснулся. Память о его руках у меня на горле никуда не делась. Говорить пока не могу. Слишком сильно давит и шею, и в груди. Делаю глубокий вдох – выдох получается прерывистый, почти рыдание. В теле полно пустых мест там, где должна быть тяжесть ножа. Сердце бухает.

Был ли это отец? Мысль отбрасывает меня на десять лет назад, и в сердце резко вспухает детское чувство вины. Но нет. Быть того не может. У твари из сна креольский или каджунский акцент, а отец вырос в нейтральном с точки зрения произношения Чикаго, в Иллинойсе. Это просто очередной сон, как и остальные, и я, по крайней мере, знаю, откуда он взялся. Никакой психотерапевт не нужен, чтобы понять, как мне плохо оттого, что я потерял атам.

На колени ко мне вспрыгивает Тибальт. В скудном лунном свете, падающем через окно, я едва различаю овалы его зеленых глаз. Он ставит лапу мне на грудь.

– Ага, – говорю я.

Звук собственного голоса в темноте кажется резким и слишком громким. Но он прогоняет сон еще дальше. А сон был такой яркий. До сих пор помню едкий, горький запах чего-то вроде дыма.

– Мяу, – говорит Тибальт.

– Тезею Кассио хватит спать, – соглашаюсь я, подхватываю его на руки и направляюсь вниз.

Спустившись, ставлю кофе и пристраиваюсь кормой на кухонном столе. Мама оставила горшок с солью для атама вместе с чистыми тряпочками и маслами для протирания, чтобы стал как новенький. Он где-то там. Я чувствую. Я чувствую, что он в руках у того, кому ни в коем случае нельзя к нему прикасаться. Начинаю хотеть убить Уилла Розенберга.

Часа через три спускается мама. Я все еще сижу на столе и таращусь на горшок с солью, в кухне постепенно становится светлее. Раз-другой я начинал клевать носом, но во мне уже половина кофейника, и мне нормально. На маме голубой махровый халат, а волосы уютно встрепаны. Сам ее вид мгновенно меня успокаивает, хотя она бросает взгляд на пустой горшок с солью и закрывает его крышкой. Что такого в виде мамы, отчего сразу становится тепло и нестрашно?

– Ты спер у меня кота, – говорит она, наливая себе чашку кофе.

Тибальт, видимо, чувствует мое беспокойство: так и вьется у моих ног, обычно он так ведет себя только с мамой.

– На, забирай, – говорю я, когда она подходит к столу.

Поднимаю хвостатого. Он не переставая шипит, пока она не сажает его к себе на колени.

– Не повезло нынче ночью? – спрашивает она и кивает на пустой горшок.

– Не то чтобы. Кое в чем повезло. Оба типа везения.

Она сидит со мной и слушает, пока я изливаю душу. Я рассказываю ей все, что мы видели, все, что мы узнали об Анне, как я снял проклятие и освободил ее. Заканчиваю самым стыдным: что потерял папин атам. Излагая эту последнюю часть, я едва осмеливаюсь поднять на нее глаза. Она старательно держит лицо. Не знаю, означает ли это, что она расстроена пропажей или понимает, как потеря отразилась на мне.

– Не думаю, что ты совершил ошибку, Кас, – ласково говорит она.

– Но ведь нож…

– Нож мы вернем. Если надо, я позвоню маме этого мальчика.

Испускаю стон. Она только что пересекла грань и из мягкой мамы-утешительницы превратилась в Звезду Отстоя.

– Но то, что ты сделал, – продолжает она. – С Анной. По-моему, это не ошибка.

– Моей работой было убить ее.

– Точно? Или твоей работой было ее остановить? – Она откидывается на спинку стула, баюкая в ладонях кружку с кофе. – То, что ты делаешь – что делал твой папа, – никогда не имело отношения к мести. Никакого воздаяния или восстановления равновесия. Не в этом твое призвание.

Тру руками лицо. Глаза слишком устали, чтобы четко видеть. Мозг слишком устал, чтобы ясно мыслить.

– Но ведь ты же остановил ее, Кас, верно?

– Да, – отвечаю я, а сам не уверен. Все происходило так быстро. Правда ли я избавился от Анниной темной половины или просто позволил ей скрыть ее? Зажмуриваюсь. – Не знаю. По-моему, да.

Мама вздыхает:

– Хватит глушить кофе. – Она отодвигает мою чашку. – Давай обратно в постель. А потом съездишь к Анне и выяснишь, во что она превратилась.

Смену времен года я наблюдал не раз. Когда тебя не отвлекают школа и друзья и какой там новый фильм выходит на следующей неделе, появляется время смотреть на деревья.

В Тандер-Бей осень красивее, чем в большинстве других мест. Масса оттенков цвета. Масса оттенков шелеста. Но здесь она и более своенравна. Один день зябко и мокро, стена серых облаков, а потом несколько дней как сегодня, с по-июльски теплым солнцем и ветерком таким легким, что листья словно переливаются ему в такт.