Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета - [88]

– Боюсь, у меня для вас плохие новости, сэр.

– Знаю, – ответил я, пробуждаясь от пророческого сна.

В моей студии в Лондоне маленькая фигурка Кали таинственным образом упала с полки и, разбитая вдребезги, лежала на полу. Мне хотелось укрыться где-нибудь в темноте наедине со своим горем, и я был благодарен судьбе за то, что не нахожусь вместе с труппой, мне казалось, я не перенес бы, если бы мне пришлось скорбеть вместе со всеми. Миниатюристка Мэри Стюарт, жившая в Борнмуте, стала для меня милосердным ангелом, делая все, что только было в человеческих силах, чтобы утешить меня. Давид Латов и Дерра тоже проявляли удивительную доброту. Я взял себя в руки и танцевал в тот вечер, потому что чувствовал, что Павлова ожидала бы от меня именно этого. «Будь сильным, будь артистом» – таков был ее наказ. По иронии судьбы в тот вечер я впервые исполнял свою новую версию «Русского танца». Казалось, весь зал был освещен присутствием Анны Павловой. Меня чрезвычайно растрогало, когда на следующий день мне позвонил директор старого «Уинтер-Гарден».

– Я думал о вас, – сказал он. – Я всегда был так благодарен мадам Павловой за то, что она посмотрела, как танцует моя маленькая девочка.

Похороны должны были состояться на следующей неделе, а в воскресенье мне пришлось ехать в Торки. Там ко мне подошел один из рабочих сцены и сказал:

– Вы были здесь с Павловой. Помню, как она упражнялась, держась за эту железную лестницу, и я сказал ей: «Вам не следует держаться за нее, мадам, не то получите ревматизм». Я принес тряпки и обмотал ими лестницу. А когда она ушла, то специально прислала своего менеджера, чтобы поблагодарить меня.

Подобные воспоминания продолжали достигать моего слуха в течение многих лет, словно эхо ее фразы: «Я танцую не для критиков, но для тех, кто беден, или для тех, кто болен, или для тех, кого терзают заботы, или для тех, у кого кто-то болеет дома».

Я отправился в Лондон ночным поездом, чтобы попасть на похороны. Моя мать наилучшим образом утешала и поддерживала меня в эти трагические дни. Я пришел в русскую церковь, присоединил свои цветы к большому холму цветочных подношений вокруг гроба – все это как во сне. Море лиц в переполненной церкви, запах ладана, зажженные свечи в руках, изумительное пение хора и монотонное чтение молитв священниками – все это наполняло чувством пустоты, и все же это единственное, что оставалось сделать. Труппа все еще находилась в Голландии, но многие из бывших ее членов пришли сюда. Из Парижа приехал Волинин, помню, что видел Джульет Джарвис, Обри Хитчинза и Джоун Уорд. Охваченный горем, я поспешил к своей учительнице Анне Пружиной, большому другу Павловой, она проявила понимание и постаралась, как могла, утешить. Затем я увидел бедного Виктора Эммануиловича Дандре, представлявшего собой безмолвную трагическую фигуру, он держался с присущим ему благородством. Он приветствовал меня как отец сына, я едва смог вынести, когда он пробормотал: «Судьба обернулась против нее, когда она стала танцевать без тебя». К счастью, мне не пришлось ехать в Голдерс-Грин, я должен был вернуться в Торки на спектакль. Мне дали книгу, чтобы почитать в поезде, «потому что она о Кришне». Однако она оказалась на тему вечной жизни, я уверен, что давший ее даже не подозревал, какое утешение она мне принесет. Среди сочувственных писем, которые я получил от своих друзей, было и письмо от Руби Фарли Льюиса, отозвавшегося о Павловой как о человеке, «оставившем после себя волну красоты, которая будет трепетать во все времена». Последней мыслью Павловой была мысль о труппе. «Что будет с ними?» – спрашивала она. Я долго поддерживал связи со многими из них, и некоторые из нас впоследствии танцевали вместе в «Русских классических балетах» со Спесивцевой, когда их директором был Дандре. Большинство английских членов труппы, которых так любила Павлова, остались моими близкими друзьями. Многие из них стали преподавателями и разъехались по всему миру, они работают в Лондоне и различных частях США. Никто из тех, кто общался с Павловой, даже короткое время, никогда не мог забыть вдохновения, вызванного этим контактом. Бывших членов труппы Павловой нельзя назвать большими балетоманами. Хотя они способны восхищаться хореографической композицией, изобретательностью декораций, освещением, сценическими эффектами, но им трудно угодить качеством танца. Они суровые и строгие критики, потому что видели величайшую танцовщицу всех времен и работали с ней.

Павлова всегда присутствует в их воспоминаниях, когда они танцуют или обучают. Часто они не пользуются популярностью, поскольку многих танцовщиков встречают довольно холодно; а когда они выражают свое мнение по поводу жалкой статуи в саду Айви-Хаус, их называют истеричными.

Никакие музеи или выставки не могут воскресить такие сиюминутные виды искусства, как танец, пение или актерская игра. Они могут нам показать только портреты, костюмы, рукописи, эскизы, заметки, макеты декораций – пустые раковины, которые показывают нам, чем пользовались артисты, но не рассказывают, как они это делали. Они способны напомнить только тем, кто это видел, об искусстве, некогда обитавшем в этих раковинах, они способны разжечь огонь воображения в молодых артистах и учащихся, но не способны удержать мимолетное искусство живого театра, ибо для будущих поколений, особенно в балете, традиция – это живая связь искусства. Кино кое-что сделало для того, чтобы увековечить искусство Павловой. В 1925 году был снят «Бессмертный лебедь» с тем, чтобы собрать все существующие материалы под одним заголовком. Ему предшествовал отрывок из «Шопенианы» в исполнении бывших танцовщиков труппы, а балетмейстером был я. Хотя фильм и содержал многие знаменитые дивертисменты Павловой: «Лебедь», «Стрекоза», «Калифорнийский мак», «Ночь» и замедленные съемки «Рондино», но материал был экспериментальным, порой полностью любительским, и давал лишь слабое представление о великолепном уровне ее искусства. Копии этого фильма таинственным образом исчезли. По-видимому, их послали в какое-то безопасное место во время войны, но после смерти месье Дандре никто не мог сказать куда. Возможно, они погибли вместе со многими вещами, принадлежавшими Павловой, во время бомбежек Лондона. Все, что нам осталось, – это экспериментальные фильмы, недавно обнаруженные в архивах студии Дугласа Фербенкса.