Анна-Мария - [20]

Но тут уже я не могла следовать за ее мыслью. В разговорах парижан всегда наступает момент, когда я перестаю что-либо понимать. Сидя перед зеркалом, Женни приглаживала волосы щеткой, пудрилась, красила губы… пульверизатор сеял мельчайший ароматный дождь.

— Я не всегда выдерживаю характер, ведь это все же Жан-Жан, мой старший брат. Мадам Сюзанна запаздывает, она придет примерять мне уйму вещей… Хочешь присутствовать при этом тяжком испытании?

Она сняла платье. Потом спустила рубашку до пояса и подошла ко мне. На лице у нее появилось странное, незнакомое мне выражение, обнаженное выражение, иного определения не подыщу.

— Дай руку… — Женни взяла мою руку и приложила ее к своей левой груди. — Потрогай…

Я держала в руке ее грудь, такую маленькую, такую теплую, нежную…

— Ничего не нащупываешь вот здесь?

Действительно, под пальцами перекатывалось что-то твердое, словно припухшая железка.

— Не пойду к врачу, не хочу знать, что у меня рак.

Женни натянула рубашку. Во мне все похолодело от ужаса, с трудом шевеля помертвевшими губами, я произнесла:

— Не выдумывай…

— Сперва была лишь чуть увеличенная железка, а теперь опухоль… — Она снова положила руку на грудь… — Мне не больно… Не пойду к врачу… Ну, кончено, хватит… Смотри, я больше не думаю об этом, совсем не думаю.

Она сняла руку с груди и улыбнулась; теперь я не видела ни ее глаз, ни губ, ни даже волос, только эту улыбку. В дверь постучались: вошла мадам Сюзанна с кучей картонок.

Больше Женни не говорила о своей тревоге; раза два я пыталась ее расспросить, но в ответ она с таким удивлением роняла: «О чем это ты?», что я стала сомневаться, уж не приснилось ли мне все это. Страшный сон: зарубцевавшаяся рана на месте груди, чудовищно!.. Ампутация груди… ампутация… слово-то какое! Но в конце концов я отделалась от этого кошмара, от этих страшных мыслей. Как раз сейчас Женни особенно хороша, мадам Сюзанна творит чудеса, но мадам Сюзанна, это, так сказать, лишь вспомогательное средство… У Женни железный характер, огромная сила воли… Но вообще не знаю, что и думать о ней, — с одной стороны, такая сила, а с другой…

С ума сходить из-за пропавшего письма! В один прекрасный день я застала ее посреди спальни, где все было перевернуто вверх дном. Мебель не на своем месте, ящики старинного секретера, в котором Женни хранила свои бумаги, выдвинуты или совсем вынуты. Растрепанная Раймонда заглядывала под кушетку:

— Ведь это не впервые, Женни. Просто ты не умеешь искать…

— А раз ты умеешь, то почему до сих пор не нашла!

И она опрокинула целый ящик с письмами… Тихие зеленые воды комнаты грозно всколыхнулись: у Женни пропало письмо.

— Не теряла я его, оно само исчезло! За всю жизнь мне понадобилось одно-единственное письмо, и то как сквозь землю провалилось!

— Да что это за письмо?

— Не твое дело! Достаточно тебе знать, что оно в конверте, голубом конверте с французской маркой, — адрес написан крупным почерком…

Я не собиралась искать, меня ждал Рауль Леже, он обещал повести меня к одному своему приятелю, который уезжал на Острова: я хотела послать с ним весточку и подарки детям.

— Конечно, свидание с Раулем для тебя важнее письма, от которого зависит вся моя жизнь!

— Ты же не говорила, что от него зависит твоя жизнь!

Вращающаяся этажерка с книгами стремительно завертелась под рукой Женни.

— Убирайтесь отсюда все! — крикнула она и с размаху опустилась на пол, потом, выхватив наудачу из стоявшего возле нее ящика какое-то письмо, углубилась в чтение. Раймонда вышла вслед за мной. В коридоре я тихонько спросила:

— Что это за письмо?

— Ей дали его на хранение, — зашептала Раймонда, — но дело не в этом: она заметила, что кто-то роется в ее ящиках… у нее уже дважды пропадали ключи… Помяните мое слово, мадемуазель Анна-Мария, это дело рук Марии. А Женни расшумелась, ты, говорит, не заботишься обо мне, никто, говорит, меня не любит…

— Бедная Женни, — сказал Рауль Леже, — у нее удивительное, редкое мужество, но нельзя же постоянно жить на сквозняке. Мне так хочется крепко ее обнять… Натянув на голову одеяло, прижавшись щекой к щеке… Может быть, в моих объятиях или в объятиях другого любящего ее человека…

Как же он ее любит!

Когда я вернулась, в комнате Женни был все тот же хаос. Женни сидела за большим столом и перечитывала письма, уложенные перед ней аккуратными пачками. Она подняла глаза и взглянула на меня невидящим взором.

— Старые письма, — сказала она, словно это нуждалось в пояснении, и добавила, — любовные… Все подряд лживые. Даже смешно. Любовники — те же фальшивомонетчики. Один-единственный не предал, да и тот умер. Не от любви. А так, своей смертью.

— А сама ты постоянна в любви?

Откуда у нее такая требовательность к другим? Если бы она умела любить по-настоящему, разве было бы у нее столько любовников?

— Ты права, — мягко ответила Женни, так мягко, что мне сделалось страшно, — в том-то и горе! Но глядеть на это, — она показала на письма, — без огней рампы… Бутафория! Как только можно было поверить, хоть на минуту…

— Слава богу, что хоть можно было поверить!

Женни поднялась. Когда она встает, меня всегда поражает ее рост. И красота.