Анна-Мария - [144]

— Мы не позволим… — звучал за ее спиной голос Жако.

Наконец, выбравшись из тесной толпы, она свернула в первую попавшуюся улочку… Еще несколько шагов — и все смолкло. Вокруг — спокойно, пустынно, тихо… Она вышла на дорогу и зашагала.

Пройдя пешком пять километров, Анна-Мария села в автобус, который остановился, когда она подняла руку. Всю дорогу Анна-Мария спрашивала себя, что с ней такое: так ощупывают себя после падения, после автомобильной катастрофы, проверяя, все ли кости целы…

Когда она доехала до селения, солнце, без лучей, стоявшее уже довольно низко в побелевшем небе, было похоже на яичный желток, вылитый на огромное блюдо. Было условлено, что Анна-Мария переночует у Жозефа, и она направилась прямо к нему. Надо же было куда-нибудь деваться… Анна-Мария предпочла бы никого не видеть, но куда бы она ни направилась, к Луизетте ли, на постоялый двор или даже обратно в П., в гостиницу — всюду пришлось бы с кем-нибудь разговаривать: у нее было здесь слишком много знакомых. В конце концов лучше всего пойти к Жозефу; его нет дома, он уехал с заводскими рабочими на митинг, а Мирейль будет, как всегда, молчать.

Мирейль ничего не сказала, она даже не выразила удивления, увидев, что Анна-Мария возвратилась одна, и ни о чем ее не спросила. Увидев Анну-Марию, она только широко улыбнулась глазами, губами. Ребенок спал.

— Устала я, — сказала Анна-Мария.

И хотя еще только смеркалось, Мирейль проводила ее наверх, в маленькую спаленку с очень высокой кроватью.

— Спокойной ночи! — сказала Мирейль и тихонько закрыла дверь.

Анна-Мария мгновенно заснула.

Она спала глубоким сном, когда в дверь постучали. Стучали громко, бесцеремонно.

— Да! — крикнула Анна-Мария и с бьющимся сердцем села в постели, предчувствуя беду.

Чудесное солнце вставало за окном, лучи его ударили прямо в глаза Анне-Марии. Жозеф ворвался в комнату, будто взломал дверь. Он был бледен как мертвец.

— Барышня! — закричал он. — Они его убили!

— Кого? — крикнула Анна-Мария.

— Полковника!

— Как! — закричала Анна-Мария. — Убили Жако?

— Да, да, да… — крикнул Жозеф.

— Погоди, я оденусь, — сказала Анна-Мария, — она стала вдруг совершенно спокойной. — Подожди внизу.

Через пять минут она спустилась. Внизу уже были Луизетта — она дрожала так, что у нее стучали зубы, — ее жених и его русский друг… Мирейль с ребенком на коленях сидела в уголке. В комнату бочком входило солнце, ослепительное, прекрасно отдохнувшее солнце, каким оно бывает только при восходе. «Ма-ма-ма-ма…» — лепетал младенец на коленях Мирейль.

Они вернулись из Кремая. Праздник длился всю ночь, они танцевали, танцевали… Но заря еще не занялась, когда они сели в грузовичок. Некоторые парни и девушки уже вернулись домой, другие еще остались в Кремае. За руль сел жених Луизетты, и они проехали пять-шесть километров, когда он сказал: «Что-то лежит там на дороге…» Он затормозил, парни спрыгнули на землю и пошли посмотреть, что там такое; поперек дороги, на самом виду, лежало тело полковника Вуарона с пулей в затылке. Машину его, совершенно целую, отвели в канаву… Полковник уехал из Кремая один, сразу же после митинга, он торопился в П., где ему предстояло провести вечером в кино второй митинг. Тело полковника положили в грузовик и отвезли в П., в больницу: а вдруг они ошиблись, вдруг полковник еще жив!.. Но полковник был мертв. Тогда их вызвали в полицию дать показания. Прямо из П. они поехали предупредить Анну-Марию.

Катафалк стоял на вокзале, в воздвигнутой там часовне-шатре из черных полотнищ; вокруг катафалка горели свечи. Весь город П., все окрестные селения прошли перед гробом, накрытым трехцветным знаменем; почетный караул день и ночь стоял у гроба, по двое — в головах и в ногах… Цветы, букеты, венки с красными и трехцветными лентами образовали вокруг гроба огромную благоухающую клумбу. Поезда свистели, гудели, пыхтели, выпускали пары, набирали скорость… Пассажиры удивленно смотрели на длинную вереницу людей, которые медленно входили в одну дверь вокзала и выходили в другую… Они спрашивали, что здесь происходит; некоторые пассажиры шли поклониться гробу, одни из сочувствия, другие из любопытства; они смотрели на людей, сидевших вдоль стен на скамейках, справа и слева от гроба, и думали: «Семья…» И действительно, то была семья: родители Робера Бувэна, Жозеф и Мирейль, Клавель и многие другие, — все, кто не хотел ни на минуту покинуть тело на этом вокзале, где, возможно, бродили убийцы, неузнанные, безнаказанные… Пассажиры смотрели на гроб, на семью, на подушку с военными орденами, на букеты и венки — целое поле цветов… Они торопились и быстро уходили.

Анна-Мария телеграфировала матери Жако. Ответ пришел только через два дня. Мать Жако лежала в параличе и не могла приехать, вместо нее должен был прибыть какой-то родственник.

Все хлопоты, связанные со вскрытием и прочими формальностями, Анна-Мария разделила с Клавелем. Все расходы она взяла на себя; ими хотели заняться ФТП района, но Анна-Мария не допустила этого: драгоценности Женни могли оплатить похороны того, кто создал эти драгоценности.

Родственник, прибывший наконец, чтобы сопровождать тело в Париж, доводился Жако троюродным братом, и, однако, у него с покойным было фамильное сходство: те же широкие сутулые плечи, те же голубые глаза. Он горячо поблагодарил Анну-Марию за все, что она сделала, и было совершенно очевидно, что он ровно ничего не понимал: ни мотивов убийства, ни этой женщины, которой он не мог отвести определенного места в жизни Жако; ничего не понимал ни в том волнении, которое охватило весь этот край, ни в катафалке с горящими вокруг свечами, ни в веренице людей… Он был пчеловодом из провинции Од, и его ничто в жизни не занимало, кроме меда и пчел.