— Я еще никогда не жила на месте, — отвечала Анна, и густой румянец покрыл щеки ее. — Но я могу ходить за больными, я ухаживала за своим больным отцом.
— О, это большая разница! Не знаю, решимся ли мы взять такую молодую, неопытную особу. Вы читать умеете?
— Да, умею: по-русски, по-французски, по-английски.
— Немного.
— Гм… Мы ищем особу, которая оставалась бы постоянно при больной матери моего мужа. Она уже преклонных лет, нужно ее развлекать, с ней выезжать, читать ей, давать ей лекарства, часто и ночи проводить около нее, когда ей нездоровится.
— Я к этому привыкла.
— Жалованье мы даем небольшое — пятнадцать рублей в месяц. Впрочем, вам не на что будет и тратить его. Одеваться вы должны просто. — Снова оглядела девушку с ног до головы и, видимо, осталась недовольна ее изящным костюмом. — Я не терплю нарядной прислуги. Обедать вам придется в своей комнате, и вообще вы должны понимать, что компаньонка занимает в доме положение подвластное. Если вы никогда не жили на местах, вам, может быть, трудно будет привыкнуть к этому?
— Я постараюсь, — проговорила Анна, глотая слезы.
— Я вас проведу к маменьке: может быть, вы ей понравитесь, тогда попробуйте; мы люди не злые; если вы будете хорошо исполнять свою обязанность, вам будет у нас хорошо. Пойдемте.
Анне сильно хотелось отказаться, убежать прочь, но мысль: «А куда же я денусь? Неужели опять жить из милости у дяди?» — остановила ее.
Она последовала за «барыней» через ряд комнат и коридоров в помещение старухи. В комнате, полутемной от толстых гардин и спущенных занавесок на окнах, подле ярко пылавшего камина сидела в большом кресле старушка, вся закутанная теплыми шалями и платками.
— Вот, maman, я привела к вам еще компаньонку, — обратилась к ней ее невестка, указывая на Анну.
Старушка взяла лорнет, лежавший подле нее на столике, и несколько секунд молча, пристально глядела через него на Анну.
— Ну, у этой хоть лицо человеческое, — заговорила она старческим разбитым голосом, — а уж другие, которых вы мне предлагали, были такие рожи, что и смотреть противно.
Барыня насмешливо улыбнулась.
— Не знаю, поладите ли вы с этой, — заметила она, — она еще очень молода, не живала на местах!
— Молода, это ничего, — отвечала старуха, не сводя своего лорнета с девушки, — а вот что нигде не живала, это плохо: всему придется учить! Вы, милая, что умеете делать?
Анна перечислила все занятия, за какие могла взяться.
— Поправьте мне подушку!
Анна исполнила и это.
— А собак вы любите?
— Люблю.
— Ну, это хорошо. У меня две собачки: вам не придется за ними ходить, у них есть своя горничная, но вы должны жить с ними мирно. Возьмите книгу и почитайте, я хочу послушать, хорошо ли вы читаете.
Анна взяла французский роман, лежавший на столике, и прочла несколько строк.
— Довольно, вы слишком торопитесь, я этого не выношу.
Затем последовал целый ряд вопросов о прежней жизни и родственниках молодой девушки. Анне не предложили сесть, и она должна была стоя отвечать на все, часто очень щекотливые расспросы неделикатной старухи и молча выслушивать все ее замечания о своих родных. Несмотря на то что она старалась держать себя как можно скромнее и скрывать испытываемое ею чувство оскорбления, старуха осталась не совсем довольна ею.
— Да, видно, что вы не живали на местах, — заметила она по окончании допроса. — Вы совсем не умеете держать себя! Я не могу сразу решиться взять вас, приходите завтра с утра, пробудете у меня целый день, и тогда посмотрим! А теперь идите; я устала, дайте мне спирт!
Анна подала спирт, поспешно раскланялась и чуть не бегом вышла из этого дома. Слезы душили ее, лицо ее горело. Сколько унижений пришлось ей вынести, как оскорбительно обращались с ней эти люди! И за что? За то, что она пришла к ним как девушка бедная, желающая жить честным трудом! Если бы несколько месяцев тому назад она приехала к ним вместе с теткой в гости — как различно было бы их обращение! Как деликатно избегали бы они всякого неприятного для нее разговора, как любезно усадили бы в своей гостиной, как искренно восхищались бы и ее туалетом, и ее умением держать себя! А теперь?.. Она не изменилась ни в чем и нисколько, а между тем тогда они с удовольствием признавали ее себе равною, а теперь называют «прислугой», не удостаивают посадить рядом с собой!
Приехав домой, Анна заперлась в свою комнату, бросилась на постель и долго-долго рыдала, пока слезы несколько облегчили ее. Затем последовал целый ряд мучительных мыслей. Она страдала от тщеславия и надменности других, а сама — не причиняла ли до сих пор таких же страданий многим лицам? Краска стыда покрыла щеки ее, когда она вспомнила свои отношения к окружающим.
«Боже мой! — думалось ей. — Я ведь была почти такая же, как эти барыни, мало того, я считала за счастье походить на них! Теперь мне придется испытать все те мучения, которые я невольно, по небрежности и невниманию, причиняла другим; мне горьким опытом придется узнать, что чувствуют все те, на кого я смотрела так свысока!»
Весь день провела бедная девушка в слезах. Вечером она рассказала дяде и тетке о том, какого рода место представляется ей. Иван Ильич заметил, что торопиться нечего, что если место ей не по вкусу, она может подождать другого.
