Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [3]
Это из ранних ее стихов: она рано научилась передавать эти шорохи, шелесты и плески царскосельского парка, где в холодную воду глядятся беломраморные статуи, пророчащие и славу и смерть («Холодный, белый, подожди,/ Я тоже мраморною стану»), где так неизбежно присутствие смуглого отрока, а на скамейке – то здесь, то там – его забытая треуголка и растрепанный том Парни (сама-то она читала уже Верлена, тоже по-французски), где даже на ветвях висят лиры. Здесь нельзя не писать, и она, конечно же, пишет стихи, эта высокая, тоненькая, очень странная девочка – без конца пишет и уже, конечно, мечтает о славе. Однажды летом, когда они жили на даче под Одессой, в Люстдорфе, мать проездом показала ей крошечную дачку, где она, Анна, увидела свет, и девочка сразу сказала: «Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска». Мать огорчилась: такая гордыня, такой моветон. Вспоминая об этом полвека спустя, седая и грузная поэтесса, будто снова устыдившись моветона, приписала: «Это была просто глупая шутка». Да, конечно: но только не всякому подростку такое сразу придет в голову, хотя кто ж из российских подростков не пишет стихи? До славы тогда уже, впрочем, оставалось совсем немного – каких-нибудь лет семь, а до первой публикации – и того меньше…
Семья Горенко: Инна Эразмовна Горенко, Андрей Антонович Горенко, Рика (на руках), Инна, Анна, Андрей. Около 1894 г.
В Царском Селе они жили на углу Широкой улицы и Безымянного переулка, рядом с железнодорожной станцией, в таинственном доме, где, по преданию, был когда-то заезжий двор или трактир («Я обрывала в моей желтой комнате обои (слой за слоем), и самый последний был диковинный – ярко-красный. Вот эти обои были в том трактире сто лет назад, – думала я»). Комнатка у нее была аскетическая, неуютная, «суровая» и вдобавок, как вы поняли, с рваными обоями. Через полвека Ахматова остро помнила запахи Павловского вокзала, запахи детства – «дым от допотопного паровозика… натертый паркет… земляника в вокзальном магазине… резеда и розы (прохлада в духоте) свежих мокрых бутоньерок, которые продаются в цветочном киоске… сигары и жирная пища из ресторана…». Аннушка ходила в Царскосельскую гимназию (через сорок лет: «в Ташкенте… в тифозном бреду все время слушала, как стучат мои каблуки по царскосельскому Гостиному двору – это я иду в гимназию»). Училась она сперва очень средне, потом получше, но всегда без особого интереса; интересы уже были свои: необъяснимая магия стиха, рифмы, смутные, тревожащие образы и, конечно, эта на долгие годы теперь неизбывная, напряженная или, как говорят, «сложная жизнь сердца» – романы, любови, любовное томленье… Одним этого в жизни выпадает немного, другим в избытке, и разве это не важнее гимназии? Ее век и ее среда эти волшебные отношения между мужчиной и женщиной (прочие сочетания, кажется, в ее жизни большой роли не сыграли) ставили превыше всего на свете, а она – кто ж усомнится в этом при взгляде на ее портреты? – она просто рождена была для любви. Кроме великой тайны любви, были и другие тайны, к которым она приобщалась или надеялась приобщиться: даром, что ли, молодой муж назвал ее чуть позднее в знаменитых стихах колдуньей? Она и сама не раз говорила и писала, что она – ясновидящая, читает мысли, видит чужие сны, «чует воду», что она недаром родилась 23 июня, в древнюю Иванову ночь; все это колдовство было тоже очень в духе времени. Позднее в стихах она называла себя и русалкой, и китежанкой, и сомнамбулой, а полнолунье волновало ее еще в детстве. Царскосельская ее подружка Валерия Срезневская – в ту далекую пору еще Валечка Тюльпанова – вспоминала, как однажды в лунную ночь она увидела тоненькую девочку в белом платье на крыше зеленого углового дома («Какой ужас! Она лунатик!»).
Валя вспоминала, как плавала и ныряла эта юная русалка: «…тонкая и гибкая, как ивовый прутик, – с очень белой кожей – она (особенно в воде Царскосельской купальни) прекрасно плавала и ныряла, выучившись этому на Черном море… Она казалась русалкой, случайно заплывшей в темные неподвижные воды Царскосельских прудов».
Итак, маленькая колдунья и русалка бродит по Царскому Селу, «пленительному городу загадок», где «зеленое, сырое великолепие парков… ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки», где старый вокзал, великан кирасир на розвальнях, похоронные процессии невероятной пышности, в которых за гробом идут гвардейские офицеры, «всегда чем-то напоминающие брата Вронского, то есть «с пьяными открытыми лицами»…» – здесь уже, как видите, и Толстой присутствует, и ироническое отношение к красавцам гвардейцам…
Царское Село – это был особый мир.
«Тут ходили по струнке», – вспоминала она. Даже петербуржцы отмечали особую выправку и стать обитателей Царского.
К.И. Чуковский разглядел их позднее в юной Ахматовой: «Порою, особенно в гостях, среди чужих, она держала себя с нарочитой чопорностью, как светская дама высокого тона, и тогда в ней чувствовался тот изысканный лоск, по которому мы, коренные петербургские жители, безошибочно узнавали людей, воспитанных Царским Селом…»
