Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [29]

Хотя Модильяни и удавалось кое-что зарабатывать в эту пору, а также получать время от времени помощь из Италии, большинство воспоминаний о его нищете и голоде приходятся именно на эту пору исступленной работы, болезней и беспорядочной жизни. Вот что рассказывает знаменитый художник, один из отцов фовизма Морис де Вламинк:

«Зимним утром 191… года на каком-то углу бульвара Распай стоял Модильяни, глядя на проходящие такси с такой же надменной гордостью, с какой генерал смотрит на войска, марширующие перед ним на параде. Кожа стыла от ледяного ветра. Увидев меня, он подошел и сказал с непринужденностью: «Я тебе уступлю недорого свое пальто. Мне оно велико, а тебе будет в самый раз»».

Убальдо Оппи вспоминает, как, услышав звонок, он открыл дверь и увидел Модильяни с чемоданом.

– Оппи, – сказал он, – купи у меня этот чемодан.

– Зачем мне чемодан?

– Я за него прошу всего десять франков.

– Да у меня ни гроша. Я вон из постели не вылезаю, потому что есть нечего.

Я стоял на пороге, в рубахе, с голыми ногами, босой, а он, поставив на лестничную площадку свой чемодан, покачал рукой, – старый матерчатый чемодан с железными уголками.

Мы печально взглянули друг на друга и улыбнулись. Модильяни прикрыл ресницами свои лучистые глаза, нагнулся, подобрал чемодан.

– Такие дела, – сказал он.

В 1914-м Макс Жакоб представил Модильяни Полю Гийому – еще совсем молодому, но уже известному торговцу картинами и художественному критику. Удачливый щеголь Поль Гийом считается открывателем Модильяни, Сутина и Дерена.

Общение с Максом Жакобом, поэтом и художником, усилило в Модильяни интерес к эзотерике, кабале, к цифрам, буквам и знакам, к взаимоотношениям между древнееврейской и католической символикой; на следующий уже год еврей Жакоб обратился в католическую веру. Иные из этих знаков можно видеть на портретах кисти Модильяни, в частности, на портрете Жакоба.

Портрет Беатрис Гастингс. Художник Амедео Модильяни. 1915 г

В это время в жизнь Модильяни входит новая женщина, тоже, вероятно, сыгравшая немалую роль в его главной, творческой жизни, вторая такая женщина после Анны; недаром же, прочитав об этом полвека спустя, Анна Андреевна обрушилась на незнакомую соперницу, уже давно умершую, с такой ревнивой яростью. Женщину эту звали Беатрис. Она была молода (однако старше Модильяни на пять лет), красива, богата, эксцентрична, настойчива, деспотична и соблазнительна. Когда-то она уехала из Лондона в Южную Африку, занималась всем подряд, среди прочего – выступала там в цирке: именно это отметила Ахматова – еще одна «канатная плясунья»! В Европу она вернулась во время англо-бурской войны на корабле, вывозившем раненых. Она была талантливая журналистка и поэтесса, пережила эпоху бурной дружбы с Кэтрин Мэнсфилд, была последовательницей Блаватской, способным медиумом, за спиной у нее был немалый жизненный опыт. Ее сравнивали с хемингуэевской леди Брег из «Фиесты», и на Монпарнасе она вошла в легенду под именем Беатрис Хестингс. На самом деле ее звали Эмили Алис Хейг, но она сменила за свою жизнь немало имен, увлечений и обличий. В последние шесть лет своей жизни (с 1937-го по 1943-й год) она издавала на свои деньги какую-то полуфашистскую газету, в которой поносила Шоу, Черчилля, семью Ситвел и всех евреев. 14 октября 1943-го года она написала письмо в Британский музей, предлагая забрать у нее все ее рукописи. Ей ответили отказом, и в ту же ночь она открыла газ и покончила с собой, держа на коленях свою ручную мышку. Разрозненные листки ее записок разбросаны были по квартире, когда через полмесяца ее труп был наконец обнаружен. Записей о Модильяни там, к сожалению, уже не было…

Все это, впрочем, случилось через двадцать семь лет после их с Модильяни разрыва, а пока, в 1914-м, встреча с ней принесла ему немало, расширив его жизненный опыт, столкнув его с совсем иным, зачастую враждебным идейно и психологически, но всегда интересным существом.

Познакомил их, кажется, Осип Цадкин. Беатрис вспоминала, что Модильяни показался ей некрасивым, злобным и алчным, когда они встретили его впервые в какой-то молочной. Назавтра он пришел на свидание чисто выбритый, карман его, как обычно, раздут был от «Песен Мальдорора». Он «с изяществом приподнял фуражку и пригласил посмотреть его работы». Он был сильно увлечен ею, писал множество ее портретов, полных изящества и утонченности, однако на некоторых из них все же видна жесткость ее натуры. Она жила на Монмартре, близ площади Тертр, и вскоре он переехал к ней, в ее домик на главной монмартрской улице, на улице Норвэн, дом 13. Работал он теперь и дома – там он написал портрет Поля Гийома, и в ателье художника Хэвилэнда, и поблизости, в ателье на улице Равиньян, которое снимал для него одно время Поль Гийом. Пил он по-прежнему много, по одной версии – это Беатрис спаивала его, по другой – она его удерживала от пьянства. Так или иначе, именно в это время он находит себя, свой стиль и свой цвет. Он работает очень много и создает целый мир, населенный этими совершенно особыми модильяниевскими людьми, создает целую нацию «модильянцев», где все персонажи словно бы схожи – как схожи китайцы на взгляд невнимательного европейца, но каждый несет отпечаток своего характера и неповторимой души. О портретах его написаны во всем мире сотни страниц, и мы не будем умножать объем этой довольно-таки специальной и ученой литературы. Писали о «модильяниевском цвете», флорентийском колорите, о «модильяниевской чистоте» и даже «святости», об изощренном варьировании техники, о странном новаторстве «ретро», иногда об излишней «сладкости», «красивости», даже манерности и маньеризме, но иногда также о некоем его «безысходном интеллектуализме», о «безнадежном пессимизме» и даже о «еврейском акценте» – не более чем навязчивая идея поисков «национального» в монпарнасском тосканце, ибо что у него было общего с его друзьями-евреями Сутиным и Кислингом, с Паскиным или Шагалом? Критики никогда, впрочем, не забывали упомянуть о психологизме его портретов, о постижении характера, о его гениальных догадках и гениальных находках. Многих поражало его проникновение не только в душу, но и в жизненную историю персонажа. Чарлз Дуглас, живший в ту пору на Монмартре и часто видевший Модильяни, рассказывает, что когда Модильяни стал писать его портрет, он написал его в шортах, с собакой – этакого белого плантатора: «Но я никогда не рассказывал ему, – изумлялся Дуглас, – что я ведь и правда был когда-то в Африке плантатором». Клод Руа писал, что к Модильяни применимы слова Бодлера, сказанные им об Энгре: «Он считал, что натуру следует исправить… Озабоченный этим… он часто делает модель почти невидимой, надеясь этим придать больший вес контурам». Из приводимого искусствоведами перечня гениев, стилей и направлений, оказавших влияние на художника-эрудита Модильяни в пору его мучительных поисков собственного, модильяниевского стиля, можно было бы составить словник для художественной энциклопедии. Впрочем, кажется, никто, если не ошибаюсь, не включил в этот перечень русскую икону, а между тем оттуда – так многое, в том числе и эти трогательно склоненные шейки младенцев, и эти девы… Амедео рассказывал Анне, что ходил на крестный ход в русскую церковь. Она запомнила из этой истории только смешной, как ей показалось (говорили-то все-таки не по-русски и не по-итальянски), анекдот о христосовании. Об иконах и даже об атмосфере русской пасхальной ночи она не спросила: может, не поняла толком, почему он об этом рассказал, да и до того ли им было… Она легкомысленно – пожалуй, слишком легкомысленно для своих лет – писала потом, что Моди просто любил пышные церемонии: может, ей вспомнился вдруг при этом Недоброво…