Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить… - [19]

Там на портретах строги лица,

И тонок там туман седой,

Великолепье небылицы

Там нежно веет резедой.

Там нимфа с таицкой водой,

Водой, которой не разлиться,

Там стала лебедем Фелица

И бронзой Пушкин молодой…

Стихи эти записал в альбом одной царскоселке поэт, так сильно поразивший Анну в гимназические годы, – Иннокентий Анненский.

Если не здесь, не сейчас, не в этом состоянии, не в дни смятенного одиночества и досуга («…И снова дух смятен и потревожен/ Истомной скукой Царского Села»), не в ощущении новой своей власти над сердцами, – где ж было ей и когда начинать по-настоящему?

Амедео писал ей влюбленные, осатанелые письма («Вы во мне как наваждение…»). Он-то и присутствует постоянно в этих новых ее стихах:

В пушистой муфте руки холодели.

Мне стало страшно, стало как-то смутно.

О, как вернуть вас, быстрые недели

Его любви, воздушной и минутной!

Это из очень знаменитого весеннего стихотворения про облачко, которое «серело, как беличья расстеленная шкурка».

О нем, вероятно, и это полное ревности стихотворенье, которое Маковский с такой великолепной уверенностью адресует отвергнутому скитальцу Гумилеву:

Жгу до зари на окошке свечу

И ни о ком не тоскую,

Но не хочу, не хочу, не хочу

Знать, как целуют другую.

Наверно, о нем и это мартовское стихотворение, где героиня-крестьянка полет лебеду в огороде, а над ней реет страх «награды злой», расплаты за грех…

Надо мною только небо,

А со мною голос твой.

Этот его голос, который, как она призналась позднее, «навсегда остался в памяти», он и в стихотворении, помеченном февралем 1911 года:

Смотреть, как гаснут полосы

В закатном мраке хвой,

Пьянея звуком голоса,

Похожего на твой.

И знать, что все потеряно,

Что жизнь – проклятый ад!

О, я была уверена,

Что ты придешь назад.

Ревнуя через много-много десятилетий к былой славе и былым стихам, Ахматова хотела сохранить из всех этих сотен строк только две строки – строки про голос Амедео («Пьянея звуком голоса…»).

Февралем помечено и другое стихотворение – об измене и «непрощенной лжи»:

И видела тонкие руки

И темный насмешливый рот.

«Ты с кем на заре целовалась,

Клялась, что погибнешь в разлуке,

И жгучую радость таила,

Рыдая у черных ворот?..»

Но может, это все наши фантазии, и стихи эти ни о ком, ни о ком конкретном. Те, кто хорошо знал молодую Ахматову, не дают нам укрепиться в этом сомнении: «У Ахматовой под строками всегда вполне конкретный образ, вполне конкретный факт, – пишет В. Срезневская, – хотя и не называемый по имени». Нам-то с вами уже известно, как звали «факта», и чей образ стоял у нее тогда перед глазами.

Анна знала цену тому, что так вольно и уверенно лилось сейчас из-под ее пера. И поскольку она жила в кругу, где писание стихов и вообще искусство считалось главным, а может, и единственным достойным человека занятием на земле, легко представить себе тогдашнее ее состояние, ее торжество, радость творчества. И трудно представить себе, чтоб она, тая это открытие, ждала до марта, пока не вернется из Африки Гумилев. Впрочем, почти такова ее версия, которую послушно повторяют ахматоведы: «Когда 25 марта 1911 года Гумилев вернулся из Аддис-Абебы, я прочла ему то, что впоследствии стало называться «Вечер», он сразу сказал: «Ты – поэт, надо делать книгу»». Это, вероятно, часть правды. А может, еще и посмертная дань тому, кого жаль, кому было недодано при жизни, дань благодарности. К тому же речь тут идет уже о «книге» (о, эта первая книга, великое событие!), а не просто о публикации. Во всяком случае, благосклонный к молодой госпоже Гумилевой Сергей Маковский по-другому излагает историю этой зимы и первой серьезной публикации Ахматовой:

«Женившись, я поселился тоже в Царском Селе… в отсутствие Гумилева навещал Ахматову, всегда какую-то загадочно-печальную и вызывающую к себе нежное сочувствие. Как-то Гумилев был в отъезде, зашла она к моей жене, читала стихи (Не обращайте внимания на эти обычные мемуарные экивоки – почему стихи надо читать неведомой жене, а не «нежносочувствующему», навещающему ее, а может, и влюбленному в нее влиятельному петербургскому редактору и поэту? – Б. Н.). Она еще не печаталась в журналах, Гумилев «не позволял». Прослушав некоторые из ее стихотворений, я тотчас предложил поместить их в «Аполлоне». Она колебалась: что скажет Николай Степанович, когда вернется? Он был решительно против ее писательства. Но я настаивал: «Хорошо, беру на себя всю ответственность. Разрешаю вам говорить, что эти строфы я попросту выкрал из вашего альбома и напечатал самовластно»».

Так и условились… Стихи Ахматовой, как появились в «Аполлоне», вызвали столько похвал, что Гумилеву, вернувшемуся из «дальних странствий», оставалось только примириться со свершившимся фактом. Позже он первый восхищался талантом жены и, хотя всегда относился ревниво к ее успеху, считал ее лучшей своей ученицей-акмеисткой:

«Но тут акмеизм – отмечу в двух словах, – пожалуй, и ни при чем, – справедливо замечает Маковский. – Дарование Ахматовой (очень большое), созревавшее в тишине и безвестности (она писала рифмованные строки с малых лет), в гумилевской выучке не нуждалось. Вкус у нее куда безусловней его вкуса, поэтический вкус, не говоря об уме, гораздо тоньше…».