Аниськин и снежный человек - [33]

Она торжественно проволокла полумертвого от непомерного количества выпитого Жеку перед всей шоферской братией, громко объявила, что идет с ним на ночь любви на сеновал и потащила бедолагу на тот самый сенник, который и явился последним сенником в его жизни. Как удалось немолодой и физически неразвитой женщине затащить тяжелого молодого мужика на сено – тайна, покрытая мраком. Даже для такого опытного сыщика, как Комаров.

То, что рассказала Савская дальше, Комаров попросил Маринку не заносить в протокол. Описание оргии вряд ли могло помочь ведению дела. Впрочем, Савская сама помнила только начало оргии. Потом начал действовать допитый ею самогон, и она сама перестала различать действительность и пьяный бред. Поэтому Комаров попросил Маринку оставить в протоколе пустую страницу, на случай, если Савская что-нибудь вспомнит, и закончил допрос описанием утра, когда Савская проснулась и обнаружила задушенного Жеку. Савская сказала, что убила его ночью, в порыве страсти. Каким именно образом она его убила, вспомнить не могла. А Комаров до поры, до времени решил ей этого не говорить. Про то, как она хоронила Пенкина в сене, собирала букет ему на импровизированную могилу, кралась через все село в «Геркулес» и жила там несколько дней, он слушал невнимательно. Маринка все добросовестно фиксировала, а для дела здесь не было ничего нового. Дальнейшие показания Савской вряд ли могли открыть что-то новое в этом деле. Необходимо было срочно разрабатывать новые версии. И Костя решил прощупать американцев. А сначала – пообедать.

Дома его, как всегда, ждала маленькая, порционная кастрюлька, укутанная в полотенце и теплый, только что испеченный хлеб.

– Дед, слезай, обедать будем, – скомандовал Комаров.

– Да я уж отобедал, – раздалось с печи, – буду я тебя дожидаться.

– Ну, как хочешь.

Костя уселся за стол и с удовольствием принялся за грибной суп. Времени возиться с тарелками, естественно, не было, поэтому он по старой, преступной детской привычке взялся хлебать прямо ложкой из кастрюли. Нет, как хорошо, все-таки, быть взрослым! Можно делать все, что угодно и никто тебя за это не поругает! Костя иногда позволял себе маленькие разгильдяйства в виде невыглаженной на спине рубашки – все равно под пиджаком никто не увидит. Вот и сейчас с наслаждением от запретности происходящего цеплял он ложкой самые вкусные кусочки.

– Я те повылавливаю, – раздалось скрипение с печки, – щас как слезу, как дам ложкой по лбу, будешь есть как полагается.

– Не бухти, дед, – не испугался Комаров, – дел невпроворот, тороплюсь я.

Сам того не замечая, Костя между делом рассказал Печному все, что удалось узнать ему за сегодняшний день. Дед был надежный, проверенный, и хотя практически не выходил из дому, умудрялся помогать и мешать Комарову как никто другой. Но язык за зубами держать умел. Все-таки бывший разведчик нескольких войн сразу.

– Дык, – дед спустил с печи валенки, что являлось у него признаком чрезвычайной заинтересованности, – это и дебилу понятно. Арька беднягу и придушила.

– Откуда вы это взяли?

С некоторых пор Комаров стал прислушиваться к болтовне деда. Иногда Печной нес несусветную чушь, а иногда говорил вполне дельные вещи.

– Ты бюст ее видел?

– При чем тут бюст Савской?

– Был как-то в моей амурной практике, – затянул дед, – такой курьез.

Костя уже понял, что в этот ничего путного от деда не дождется, но решил дослушать.

– В последнюю войну пришлось мне попроситься на ночлег в одном хуторе. Путь был долгий, дело в самую слякоть. Ладно бы зимой, самой лютой зимой можно долго без теплых ночевок продержаться, а тут – дождь льет как сопли из заморыша, ветер, спички вымокли, курить нельзя. Ну, думаю, все одно погибать, что от насморка, что от фашиста. А тут – хутор. Ну, я покружил, покружил маненько для проверки – тихо. Подкрался к окошку, а там – бабочка. Слов нет, до чего нахольна. Спереди – подушка, сзади – перина, так бы и зарылся до конца дней своих. Постучался, пустила. Грит, тихо у них, не захаживают. Ну, я и остался. Дальнейшее знать тебе не положено, потому как молодой ищо, но скажу тебе, что так и не разобрал тогда, где настоящие перины, а где той дамочки части тела.

Уснул, однако, под утро, и чудится мне, что споймали меня проклятые фашисты и запихали в газовую камеру. Отродясь я в этих камерах не бывал, но чувствую – задыхаюсь. Я – биться, кричать – только хуже. Насилу проснулся. Проснуться-то проснулся, а в чувство никак не приду. И даже вспомнить не могу, где я. Только соображаю, что чем-то завален. Похоронен что ли? Да нет, земля холодная, а это, что на мне – теплое, мягкое и дышит. Ну тут только до меня дошло, что это хозяйка моя на меня во сне навалилась. Дернулся я – откуда только силы взялись! Скинул. Она с пола встает, глаза трет. Что, говорит, брыкаешься. Я ртом кислороды ловлю, сказать ничего не могу, а она поняла и лыбится: прости, грит, мил человек. Не предупредила. От меня и муж сбежал от такой моей особенности – люблю в обнимушку спать! А мужики этого не ценят. Душно им.

А какое там «обнимушки»! Она своими подушками как раз мне на лицо навалилась. Мог я, конечно, еще на денек остаться, время терпело. Но не стал. Убег я от нее. Лучше насморком помирать, чем такой страшной смертью.