Английский дом. Интимная история - [92]

Чай тогда пили в натуральном виде, ничего в него не добавляя. Молоко до появления холодильников быстро скисало, и его старались не хранить, пуская на масло и сыр или в крайнем случае приберегая для больных.

Воцарение на английской кухне чая повлекло за собой появление нового вида посуды. Так родился чайный сервиз. Чайные листья держали в специальной баночке с плотной крышкой типа бонбоньерки; в XVIII веке герцогиня Лодердейл складывала в такие свои запасы чая и леденцов, храня их у себя в личном кабинете Хэм-хауса. Для чая нужны, во-первых, чашки. Первоначально в этом качестве использовали сосуды без ручки из тонкого китайского фарфора, которые называли просто «мисками». Их вместе с чайными листьями привозили с Востока: на чайных клиперах ящики с фарфором служили балластом. В XVII веке мало кому удавалось приобрести две одинаковые чайные «миски»; представление о чайном сервизе сформировалось только в XVIII веке, когда в Британии было налажено собственное производство керамики. Во-вторых, потребовались чайники — для кипячения небольшого количества воды и для заваривания чая. Чаинки из чашки вылавливали дырявой ложкой с дырочками (так называемой ложкой для соринок). Со временем ее сменило чайное ситечко. Для чаепития дамы ставили у себя в гостиной особый столик.

С появлением чая общество нашло себе новое развлечение. Чаепитие служило удобным поводом пригласить знакомых в гостиную и щегольнуть своей состоятельностью (продемонстрировав чайный сервиз) и хорошими манерами (показав свое знакомство с тонкостями чайной церемонии). Слуги лишь накрывали стол для чаепития, а по чашкам чай разливала хозяйка дома.

Как бы то ни было, за чаем сохранялась несколько сомнительная репутация слишком дорогого и экзотического, то есть чужеземного напитка. «Мне не будет покоя, — пишет в 1731 году встревоженный отец своему заболевшему сыну, известному пристрастием к чаю, — пока я не услышу, что ты наконец отказался от этой отвратительной пагубной жидкости». В романе Эдит Уортон «Обитель радости», действие которого разворачивается в Нью-Йорке на рубеже XIX и XX веков, тяга к крепкому чаю символизирует жалкое состояние падшей женщины по имени Лили Барт.

«У вас постоянно утомленный вид, мисс Лили. Выпейте крепкого чаю. — В ответ на это предложение Лили слабо улыбнулась. Ей всегда стоило больших трудов противостоять соблазну».

С конца XVII века за завтраком стали пить густой ароматный шоколад, который готовили с добавлением яиц и специй. Сэмюэл Пипс обнаружил, что шоколад — великолепное лекарство от похмелья, и с удовольствием прибегал к нему, если «после обильных вчерашних возлияний раскалывалась голова». На территории Хэмптон-Корта в новом дворце Вильгельма III был устроен «Шоколадный дворик», разместившийся в отдельной пристройке. На его кухне работал личный шоколатье короля с говорящей фамилией Найс (по-английски nice — «хороший», «приятный»). Что касается меня, то я искренне завидую леди Мидлтон из замка Черк, которой в 1686 году подарили на свадьбу «коробку шоколада весом 37 фунтов[117]». Правда, формованный шоколад научились делать только в XIX веке, поэтому коробка леди Мидлтон была наполнена порошком для приготовления шоколадного напитка и шоколадных пирожных. Привычка собираться за чашкой кофе, чая или горячего шоколада, одновременно потягивая трубочку, в XVII веке заложила основу будущего обычая дружеских посиделок. В XVIII веке в жизнь общества ворвался еще один напиток — джин, воздействие которого, бесспорно революционное, отнюдь не было однозначно благоприятным.

Он обрел популярность внезапно, фактически ни с того ни с сего. Его любители далеко не сразу осознали, что джин — это не эль и пить его пинтами вряд ли разумно. Лондонцы принялись так активно накачиваться джином, что вскоре о нем заговорили как о социальной угрозе — примерно так, как сегодня мы рассуждаем об опасности метамфетаминов и других тяжелых наркотиков. Генри Филдинг в своем памфлете «Исследование о причинах недавнего роста грабежей» (1751) называет джин виновником роста преступности: «Многие из негодяев — пьяницы, круглые сутки вливающие в себя отраву. Ужасные последствия этого я имею несчастье наблюдать и обонять каждый день».

Улицы Лондона 1730-х были усеяны телами напившихся до бесчувствия горожан — картина, списанная с натуры Уильямом Хогартом, автором гравюры «Переулок джина»: на ней пьяная мать в окружении таких же утративших человеческий облик алкоголиков роняет ребенка. Предпринималось немало попыток запретить продажу джина. Осведомителям платили за доносы на нелегальных торговцев зельем, среди населения вели воспитательную работу — все было напрасно. Проблему удалось решить лишь после того, как в результате перемен в экономике выросли цены на сырье и этот алкогольный напиток стал бедным попросту недоступен.

Появлению на английском столе новых напитков и фруктов, в том числе цитрусовых, в немалой мере способствовало развитие морского судоходства. Мореплаватель XVI века Джон Хокинс заставлял матросов есть лимоны, чтобы уберечься от цинги. В эпоху Тюдоров в Лондоне продавались апельсины: выбираясь в город, кардинал Уолси брал с собой пустой апельсин, в кожуру которого клали губку, пропитанную уксусом «и другими лекарственными снадобьями, защищающими от заразного воздуха». Священник-иезуит Джон Джерард, запертый в лондонском Тауэре, использовал апельсиновый сок в качестве симпатических чернил, — благодаря письмам, которые он таким образом передавал друзьям, ему удалось выйти на свободу. (Письмо, написанное апельсиновым соком, можно прочесть, если подержать его над огнем.)