Английская Утопия - [81]

Таким образом, социализм служил в основном средством, чтобы помочь капитализму выбраться из хаоса детского возраста, тогда как в конце пути светила Утопия Уэллса, стерильный гигиенический мир в целлофане, где все было свежеотполировано всеми рекламируемыми средствами.

Тут Уэллс не был одинок. Он, как и все фабианцы, видел в социализме не новую категорию, а форму социальной гигиены: мир требовалось привести в порядок. Чтобы доказать нелепость и убытки капитализма, фабианцы любили в качестве примера указывать на то, что нередко одну улицу обслуживало шесть молочников, тогда как разнести молоко по ней мог бы с успехом один человек. Вполне справедливо и бесспорно, что социализм покончит с подобными потерями, однако фабианцы просмотрели то, что монополии также могут их устранить, без того, однако, чтобы домашние хозяйки или молочники сделались на волос лучше и даже, наоборот, сделались хуже. Честертон не слишком сильно преувеличивал, когда писал, что

«м-р Сидней Уэбб также говорил, что в будущем порядок и опрятность в жизни народа будут все увеличиваться, а его бедный друг Фиппс, сойдя с ума, бегал повсюду с топором и обрубал ветви на деревьях, если на них росло неодинаковое с разных сторон количество ветвей».

Для Уэллса, как и для всех фабианцев, было что-то весьма импонирующее в империализме, его мощи, отшлифованности, порядке, науке, в его идеале подчиненного и организованного мира, в безудержном техническом прогрессе. Если бы только властители этого нового мира обратились к философам… Не получая такого приглашения, философы должны как-то сами расположить к себе властителей, иметь доступ к ним, убеждать их и должны сами браться за рычаги управления, когда властители глядели в другую сторону, или — на худой конец — писать бесчисленные трактаты и очерки, чтобы указать, как надлежит поступать. Уэллс больше преуспел как памфлетист, чем как влиятельный советник.

Если Уэллс и порвал с Фабианским обществом, то это произошло не потому, что он не соглашался с его основной позицией. Он был фабианцем, стремившимся вложить в фабианство страстную веру, приковывающую силу, придать ему видимость большой научной глубины, которая была ему органически чуждой. Уэллсу удалось только вульгаризировать фабианство. Фабианской вере в социализм, как в особый вид гигиены, не хватает чувства и эмоционального подъема, и Уэллс всегда терялся, когда хотел объяснить, для чего нужны его утопии. Как и у империализма, у фабианства нет иной, более высокой цели, кроме самоутверждения самих себя, и очень характерно, что, подобно империализму, прикованному лишь к покорению мира, сверхимпериалистические утопии Уэллса не могут предложить ничего, кроме покорения вселенной. Самурай из «Современной Утопии» вспоминает в минуту сильного возбуждения:

«Я помню, как раз ночью сидел и говорил очень серьезно этим мошенницам-звездам, что в конечном счете и они не уйдут от меня».

Вряд ли Уэллс написал хоть одну утопию, в которой не появлялась в той или иной форме тема межпланетных и межзвездных путешествий.

Если империализм представлял с внешней стороны зрелище внушительное, во всяком случае до 1914 года, то рабочее движение не могло, конечно, произвести впечатление на людей, подобных фабианцам. Это движение было еще неопытным, организационно неоформленным, сектантским и эмоциональным, короче говоря, какой-то кучкой бедных, невежественных людей. Никто из фабианцев не обладал зоркостью Кромвеля, чтобы видеть, что за этой «жалкой кучкой» будущее и именно она обратит в ничто существующие ценности. Поэтому, хотя среди них и были люди значительно умнее Кромвеля, они никогда не одерживали побед. Уэллс в полной мере разделял это отсутствие веры. В «Новом Макиавелли» он выразил это в образе Криса Робинсона (Кейр Харди?), лидера рабочих-социалистов:

«Я смотрел на Криса Робинсона, на его светлые глаза и слегка взъерошенные волосы, на всю его несколько риторическую внешность и сравнил его с гигантской правительственной машиной, запутанной и таинственной. И как же я был растерян!»

Социализм, конечно, не мог водвориться с помощью грубых, невежественных и узколобых рабочих, под предводительством таких людей, как Робинсон. Они были не способны оценить логическую красоту Утопии Уэллса, в которой не было места ни для них, ни для тех, в кого они могли превратиться.

Фредерик Барнет в «Освобожденном мире» встречает безработных рабочих и находит, что они недостаточно отзывчивы:

«Я пытался разговаривать с этими недовольными людьми, но им было трудно смотреть на вещи так, как смотрел я. Когда я говорил им о терпении в широком плане, они отвечали: «Но мы все к этому времени умрем», — и я не мог им втолковать так же просто, как понимал это сам, что это нисколько не касалось всего вопроса. Люди, думающие категориями человеческих жизней, непригодны для государственной деятельности».

В «Освобожденном мире» устанавливается в конце концов утопическое мировое государство, после опустошительной войны и международной конференции королей и президентов, которым для порядка придана горстка ученых и писателей.