Английская мадонна - [11]

Никола Пуссен[16], «Суд Соломона» (любимая им из всех его собственных произведений). Теодора несколько отвлеклась от письма, разглядывая то, что видела уже много раз, но не могла отказать себе в удовольствии мысленно порассуждать. Женщина-лгунья одета здесь в платье тусклых, темных тонов, как сухая листва, а женщина, говорящая правду, в светлое, излучающее сияние платье. Сам царь Соломон — на возвышении, в красном, сидит прямо, и из этого видно, что суд его справедлив и он неподкупен, не склоняется ни в чью сторону и он выше всех споров и перебранок. А обе женщины спорят, утверждают свои права на ребенка. Как поступить царю Соломону? Он провокационно приказывает разрубить дитя пополам, поделив его между спорщицами поровну. Та женщина, чей это ребенок, тут же отказывается от него, говоря, что нет, нет, нет, ни в коем случае, он не ее! И тут царь Соломон понимает, где правда, кто настоящая мать — та, что готова отказаться от собственного малыша, только чтобы сохранить ему жизнь! А другая женщина — лгунья, хоть и лжет она с горя: у нее ночью умер младенец, и она хочет присвоить себе чужого. Эту женщину жалко, но она выбрала неправедный способ залечить свое горе: она причиняет страдание другой матери.

Вообще Пуссен, разошлась в рассуждениях Теодора, надо сказать, любил вот такие сюжеты, позволяющие поразмышлять над какой-то сложной проблемой, и каждая деталь у него всегда наполнена глубоким смыслом, который следует разгадать. Отец постепенно учил Теодору подмечать то, что впоследствии открыло перед нею безграничные возможности понимания природы искусства, манеры художника, отражения в его картинах того времени, когда он жил и работал, степень и значительность мастерства живописца, ценность его творения. То есть в теперешние свои годы Теодора была большим знатоком по части искусства.

Она перевела взгляд на письмо, которое не выпускала из пальцев, пока в ее взбудораженном сознании блуждали взвихренные сим посланием мысли. Писать в Маунтсоррель — и задавать такие наивные вопросы по поводу живописных собраний, хоть и в смягченной форме! По самой снисходительной мерке — это странно и неуважительно. Им ли, Колвинам, не знать, сколь ценится коллекция Хэвершема? Многие ставят ее на одно из первых мест среди равных по количеству экземпляров, составу представленного материала, охвату эпох и особой ценности отдельных полотен!

Надо сказать, опытный торговец картинами мистер Левенштайн нередко сравнивал картины Маунтсорреля с теми, что составляли коллекцию графа Хэвершема. Однажды Теодора услышала, как он говорил ее отцу:

— У него больше картин Ван Дейка, чем у вас, мистер Колвин, но нет ни одной, равной написанному им портрету вашего предка. Мне кажется, в этой его улыбке — несомненно, донжуанской улыбке! — есть такой блеск, какого я не встречал ни в одной из его работ.

То же самое мистер Левенштайн говорил и о Рембрандте, висевшем в спальне ее отца. Это было первое, что Александр Колвин видел утром, — и последнее, что он видел вечером, смежая веки перед тем, как погрузиться в сон.

— В коллекции Хэвершема несколько Рембрандтов, мистер Колвин, — сказал как-то в другой раз мистер Левенштайн, — но, будь у меня выбор, я скорее бы завладел вашим, нежели всеми теми, что принадлежат графу!

У Теодоры еще тогда мелькнула мысль, что было бы безумно интересно увидеть другие произведения художника, чью единственную картину из многих она знала с детства.

Сейчас, взглянув на письмо в руке, она поняла: вряд ли когда-нибудь нога ее ступит в пределы замка Хэвершемов.

Ее отец был не только не в состоянии перенести дорогу или выполнить предлагаемую ему (оставим в стороне форму этого предложения) работу, но и он воспринял бы письмо, написанное в такой манере, как оскорбление, равно как и то, что ему писал секретарь графа, а не сам граф, словно он, Александр Колвин, был какой-то ремесленник, подмастерье…

Теодора легонько вздохнула.

Но все же было бы хорошо посмотреть мир за пределами Маунтсорреля! Никогда бы она в том не призналась, но за последние несколько лет пребывание в этом доме, в родном поместье стало тюрьмой для нее, хотя и без решеток.

Внезапно ей пришла в голову потрясшая ее мысль. Мысль эта была не просто дерзкая, но возмутительная, так что Теодора вслух обозвала себя сумасшедшей… Но авантюрная мысль не отпускала. А приходила снова и снова. Она еще поразмыслила, пытаясь найти аргументы против того, что ей пришло в голову. Аргументов не было, наоборот, решимость ее крепла. Она благословляет тот миг, когда она решила посягнуть на наследное право и продать картину, которая принадлежала еще не рожденным Колвинам. Формально это можно квалифицировать как преступление, но в ее конкретных обстоятельствах это решение было подобно лучу солнца, проглянувшему сквозь тучи…

С письмом в руке она понеслась в кухню, показать послание Джиму. Энергичный бег заставил ее запыхаться, когда она, раскрасневшись, влетела туда, — дом был большой.

В кухне когда-то были повар и три поваренка, посудомойщицы. Был полный штат домашней прислуги. Помещения, где жили слуги, были в абсолютном порядке. Кладовая была полна припасов, все трапезы строго сервировались, к столу положено было переодеваться. Дворецкий строго следил за тем, чтобы не было сбоев в работе лакеев, чтобы они соблюдали такт в отношениях между собой при хозяевах, чтобы правильно прислуживали за столом, поднося блюдо с едой слева от сидящего, чтобы тот положил сам себе в тарелку еду — и для этого ложечки на блюде должны быть удобно положены, чтобы их легко было взять, а подносимое блюдо лакей должен был держать невысоко… Это было непросто — выполнять обязанности лакея. И камердинера. Так, камердинер должен был не только почистить костюм, приготовить рубашку, помочь хозяину во все это одеться, но и должен был знать, что его обязанность — приготовить несколько пар запонок и разложить их на столике, а уж хозяин выберет сам, какие надеть. Если надо, камердинер поможет их застегнуть. То же — горничная. Очень важно было хозяевам сохранять доверительные личные отношения с горничной и с камердинером, те волей-неволей были посвящены в семейные тайны, и потому очень ценились их человеческие качества. Премудростей в устройстве домашней жизни было великое множество! И все-все они соблюдались! Когда владельцем имения был дед, вспомнила Теодора с легкой улыбкой, здесь был даже точильщик ножей, чья работа заключалась в наточке и чистке ножей после каждого приема пищи, и камень, на котором он это делал, до сих пор стоит в нише в передней…