Английская лаванда - [5]

(Мой) Клайв спал глубоким летаргическим сном в раздельной супружеской спальне, либо прерывистым в гостиничных комнатах, либо чутким на бежевом сиденье автомобиля, и, проснувшись, скидывал с себя (мои) липкие пальцы, длинные музыкальные щупальца, сердито бормоча: «Отстань, Перси, это же сон».

Он плелся в ванную, щуря заспанные подслеповатые глаза, и включал воду, и под воду располагал тяжелую непроветренную голову. Там М. цеплялся водой за его волосы фамильного цвета воронова крыла, и просачивался под кожу мутью поэзии, тягой к странствиям, тоской по изяществу.

Названый брат раскидывал по плечам мокрые полотенца, выжатые углами щупальцев, покуда призрачный выдуманный Перси мог хоть так его обнимать. А затем глядел на несуществующего Мередита, любовника пиковой дамы, рыжегривого львенка, рыцаря-кулинара; К. смотрел сквозь волны морские, сквозь стекло настенного зеркала и был безутешен:

– Я тебя не вижу.

Глава 3 Роза белая (значение: «Тоска по любимому»)

– Пиши про детство, про студенчество, про карамель на палочке, только отстань, прошу тебя.

И поцелуй в лоб как награда.

Мег прижимает к упрямому подбородку корпус инструмента крепко, если она возьмется как следует, то не отпустит. Мег, она же Маргарет Эрншо, в девичестве Джусти, репетирует каждый божий день, пилит то плавно, как лодка едет, лаковое дерево, то остренько, комарики пляшут над ухом, крылатые скрипачата.

Ее муж сыплет в чай ворох засушенного травяного сбора. Кто-то прислал бандероль со штампом его покинутого предместья, вот и пьет теперь бурду в китайском сервизе (трофей, добытый симфоническим оркестром на гастролях). Лишь бы не мешал играть; пусть делает что хочет, только не лезет к музыке, думает Мег. Она уже выделила ему целый кабинет, между прочим, зал с отличной акустикой, К. трансформировал его в зал грязных кружек, пепельниц, раскиданных бумажек и письменного стола, на котором иногда не грех уснуть. Славная комната! Когда муж туда заходит, счастливый шиллинг, найденный в траве, сам крутится на ребрышке, а пасьянс «Английский сад» меняет карты местами, складывает воедино половинки цветов, давно увядших, и он попадает на десять лет назад, уже после переезда, но еще до Мег. В майский семестр.

* * *

Alma mater в цвету: мелкие беленькие, будто из салфеток, гнездящиеся на тонких веточках, распускающиеся осторожно, осмотрительно. Майский семестр поет птицами, шумит свежестью, волнуется зелеными переливами.

«Ты злоупотребляешь прилагательными».

«Если бы кто такое сказал!» – мечтает К., мается, трется о стену твидовым плечиком. Он скручивает в свиток распечатку «НеНовеллы Винограды», слив впечатлений от первого путешествия на континент, первого на неискушенные мозги авангарда. Жаль мять напечатанное, и папки нет, а весенний ветер порывисто покушается на стопку страниц новеллы, которая – внимание! – вовсе НЕ новелла, боже, вот это новаторский прием.

Во внутреннем дворе нежатся воспитанники университета. Их поведение и манера одеваться маркируют: «находится под сильным влиянием…» Слишком рафинированные, чтобы находиться под влиянием политики или общедоступной веры, они всегда вдохновляются драматургами, писателями, эссеистами. Желательно как можно менее известными: любой намек на достояние широкой публики умаляет ценность шедевра и унижает почитателей. К. тоже стыдится популярности создателей, хотя имеет привычку привязываться к книге или мелодии, в зерне примитивнейших, но колупать их на свой лад множественными толкованиями, одно волшебнее другого. Потом расстраиваться, что в оригинале вышло прозаичнее.

Античностью напихан читальный зал, античные статуи украшают холл, университетская книжная лавка называется «У кентавра». Беспокойной ночью в колледже услышишь возглас сокурсника, такого же желтушного зубрилы: «Почему это все не сгорело еще на табличках?»

Приятели, неизменно блеклые, кающиеся в неисправимом («Лучше было бы выбрать философию»), прилежные сатурнианские огородники, возделывают твой дикий сад в моменты слабости, когда ты выстиран и обессилен, и признаешь поражение: «Лучше было бы выбрать историю».

Приятель начнет обстоятельно доказывать твою неправоту, не находя в окаменелой, простодушной истории, похожей на собрание сказок, глубины, присущей лишь литературоведческим дисциплинам, великому бредохранилищу воды. К диплому приятель сам начнет тяготеть к истории, попутно увлекшись биржевыми сделками. Они, это свитерное окружение, могли бы слиться с тобой в удачный образ фиалок, дремлющих в парковых сумерках, либо безмятежного отрочества, где все равно чем-то вечно недоволен, однако ты не позволишь им. Их инстинкты не перепрыгивают через их характер. Ты никогда не подпустишь к себе золотые школьные пятерочки, похожие на Натана из детства, здравомыслящие и действительно, наяву с тобой разговаривающие, не дашь им подойти ближе твоих кустарниковых шипов – вдруг у этих рационалистов за спиной припрятаны садовые кусачи? А если кто из таких приятелей осмелится заметить: «Ты злоупотребляешь прилагательными!», то навек лишится твоей компании за оставляющим ободки на дне чаем, или в гулком амфитеатре аудитории, или во внутреннем дворе под слепящим майским солнцем.