Англия, Англия - [80]

– Когда мы взяли на работу доктора Джонсона, – начала она... И замялась.

Его массивное тело отбрасывало на стол черную тень.

– Когда мы вас наняли...

Нет, тоже не годится. Она больше не гендиректор, не деловая женщина... и даже не дитя своей эпохи. Она наедине со своим братом – человеком. Сердце заныло от странной, неслыханно простой боли.

– Доктор Джонсон, – произнесла она, без какого-либо усилия смягчив тон, когда ее взгляд, взобравшись по ряду массивных пуговиц и преодолев белый шейный платок, добрался до его широкого, изрубцованного, измученного лица. – Мы хотим, чтобы вы были «доктором Джонсоном». Как только вы не понимаете...

– Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, – ответил он, уставившись затуманенными глазами куда-то на стену за ее спиной, – зрю я одну лишь пустошь тщетно потраченного времени, чреду телесных недомоганий да сонм близких к безумию душевных мук, кои, тщу надеяться, Создатель мой почтет за оправдание многим порокам моим и извинение бесчисленных моих недостатков.

И спотыкающейся походкой арестанта в ножных кандалах побрел к двери.

– Доктор Джонсон.

Он замер, обернулся. Марта встала из-за стола, чувствуя, что кренится набок: одна нога боса, другая обута. Она чувствовала себя маленькой девочкой, затерянной в странном мире. Доктор Джонсон был не только на два века старше ее, но и двумя веками мудрее. И без всякого стеснения она спросила:

– А как же любовь, сэр?

Нахмурившись, он положил руку себе на грудь – наискосок, прикрывая сердце.

– Воистину, нет на свете ничего, что так искушало бы бдительность разума, как мысль провести жизнь с милой тебе женщиной, и если б только все грезы любящего воплощались, я затруднился назвать бы другое земное счастье, коего стоило бы добиваться.

Его глаза теперь смотрели зорко – и прямо на нее. Марта почувствовала, что смущенно краснеет. Боже, как нелепо. Сто лет назад разучилась краснеть. И все же сейчас, краснея, она не чувствовала себя нелепо.

– Но?

– Но любовь и супружество – разные состояния. Те, кому приходится вместе страдать от бед и часто страдать ради друг друга, вскоре утрачивают ту нежность взгляда и то благодушие разума, кои порождены бывают совместными беспечными наслаждениями и удачными увеселениями.

Сбросив вторую туфлю, Марта выровнялась и вновь взглянула на него.

– Значит, все понапрасну? Любовь – это всегда ненадолго?

– Мы уверены, что красота женщины не вечна; мы не уверены, что вечна ее добродетель. – (Марта опустила глаза, словно молва о ее бесстыдстве достигла даже минувших веков.) – И мужчина не в силах всю жизнь окружать ее тем почтением и усердными знаками внимательности, коими пленяет ее на месяц или на день.

С этими словами доктор Джонсон вперевалочку, спотыкаясь, вышел за дверь.

Марта поняла, что потерпела сокрушительное поражение: ей не удалось произвести на него впечатление, а он вел себя так, словно из них двоих ненастоящая – она сама. Но одновременно ей стало легко, задорно и весело, точно она отыскала родную душу, которую давно искала.

Она села за стол, влезла в туфли и вновь стала гендиректором. Логическое мышление вернулось. Разумеется, с Джонсоном придется расстаться. В других уголках земного шара «Питко» уже бы грозили многомиллионные иски о сексуальных домогательствах, оскорбительных расистских высказываниях, невыполнении условий договора – клиентов, дескать, не сумели рассмешить – и бог весть еще о чем. К счастью, островное законодательство, другими словами, воля высшего менеджмента не признавала существования каких-либо особых контрактов между гостями и «Питко»; в случае обоснованных нареканий проблема решалась полюбовно, что обычно предполагало выплату денежной компенсации в обмен на клятву молчать. Старая традиция «Питмен-хауса» – подписки о неразглашении – работала исправно.

И что теперь – нанять нового Джонсона? Или поставить другой «Обед» – с новым хозяином? Вечер с Оскаром Уайльдом? Идея рискованная, по известным причинам. Ноэль Кауард? Та же проблема. Бернард Шоу? Как же, как же, достославный нудист и вегетарианец. Что, если он начнет проповедовать свою веру прямо за обеденным столом? Нет, даже думать не стоит. Неужели все мудрецы Старой Доброй Англии – сплошь безумцы?

* * *

Сэра Джека не допускали на совещания руководства, но исполнять чисто декоративную роль на ежемесячных заседаниях высшего совета разрешали. Он являлся при всем своем губернаторском параде: треуголка с галунами; эполеты в форме позолоченных щеток для волос; аксельбанты толщиной с лошадиный хвост; пестрые, как белье на веревке, ордена («Награди-себя-сам», так сказать); под мышкой неизменно зажата резная офицерская трость – изделие местных сувенирных мастерских; на пояснице – шпага, вечно бьющая губернатора по коленкам. У Марты при виде этого наряда не рождалось никаких ассоциаций с хунтами и прочим тоталитаризмом; напротив, его смехотворная напыщенность была для Марты лишним подтверждением того, что губернатор смирился со своим опереточным статусом.

Раза два-три после «кокрейн-харрисоновского» переворота сэр Джек нарочно являлся на заседания с опозданием, следуя извечному закону физики «начальство задерживается»; но всякий раз он обнаруживал, что начали без него, и вынужден был пристраиваться на унизительном месте в дальнем конце стола. Дабы самоутвердиться, он расхаживал по комнате, произнося длинные речи и даже пытаясь давать конкретные указания отдельным лицам. Но, кружа вокруг стола, видел лишь беспардонные затылки. Где они – пугливо бегающие глаза, крутящиеся вокруг своей оси головы, подобострастно строчащие со свистом авторучки и тихо пощелкивающие клавиатуры лэптопов? Он по-прежнему рассыпал идеи, как гигантское «огненное колесо»; но теперь искры падали на каменистую пустыню. Все чаще сэр Джек отмалчивался, замыкаясь в себе.