Ангина - [6]

Хотелось к какому-то хорошему, точнее, идеальному камину. Камину из английских романов, фильмов, из фантазий и представлений о чём-то сугубо английском. К тому самому камину, у которого сиживал Шерлок Холмс. И чтобы обязательно удобное кресло, можно даже кресло качалку, и непременно плед. И плед не такой, какой ему дала усталая стюардесса, а настоящий.

На пледе его мысль снова затормозила. Он понял, что у него никогда в жизни не было пледа, который можно было бы назвать настоящим. Никакого пледа у него не было. А уж настоящего, то есть этакого тёплого, клетчатого, уютного тем более никогда.

Андрей много раз слышал от друзей и подруг, мол, хорошо было бы сбежать от всего-всего, сидеть у камина и кутаться в плед. Некое желанное спокойствие для них, да и для Андрея в том числе, ассоциировалось со словом плед. Как только заходил разговор об отдыхе, комфортном безделье, о чём-то прямо противоположном суете столичного бытия, которое принято было ругать и на которое сетовали чаще всего, как тут же кто-нибудь говорил слово «плед». Не было более типичного и расхожего образа спокойствия и тихого счастья.

Андрей подумал об этом, представил себя и каких-то своих друзей в креслах и пледах, попытался прикинуть, сколько они и он смогут так просидеть, хоть у камина, хоть у печки, и усмехнулся второй раз. Он усмехнулся и закашлялся, прикрыв рот кулаком. Но часть чёрного овала иллюминатора запотела от его кашля. Образ одинокой избушки, потрескивающего огня, ветра в трубе и за окном исчез, рассеялся. Андрей оторвался, отклонился от иллюминатора, и гул летящего самолёта стал снова просто гулом.

Где-то впереди, в начале салона захныкал ребёнок. Обычно в подобной обстановке детский плач Андрея раздражал, а тут скорее наоборот. По звуку он не смог определить, хнычет мальчик или девочка, но то, что ребёнку около года, он, на основе своего отцовского опыта, определил. Ребёнок плакал недолго, видимо, толком даже не проснулся. Но короткий и негромкий этот плач сообщил всему сонному воздуху в летящем сквозь студёное, чёрное небо самолёте что-то домашнее, что-то безопасное и житейское.

Андрею вдруг так захотелось немедленно взять градусник, вставить его под мышку и узнать, какая у него температура. То, что температура высокая, он не сомневался. Но вот какая? Ему захотелось это узнать. В самом градуснике уже было какое-то лечение, какое-то начало избавления от недуга. Что-то хорошее было в нём. Ему остро захотелось домой, к маме, которая конечно лучше всех знает, как надо его, Андрея, лечить.

Как часто в моменты усталости, замотан-ности, когда нужно было делать сразу много дел, а времени не хватало даже на одно, когда сразу и все не получалось и когда делать то, что сделать было необходимо ужасно не хотелось, Андрей думал, что ему хотелось бы поболеть. То есть, иметь для всех и для себя самого вполне уважительную причину ничего не делать, а лежать дома в постели ли на диване, смотреть телевизор, слушать музыку или читать. Но чтобы, при этом, болело только горло, да и не то, чтобы болело, а просто побаливало, и не более того.

То есть так болеть, как удавалось болеть только в школьные годы, когда воспалённое горло и повышенная температура избавляли его от необходимости ходить в школу. А необходимости туда ходить Андрей никогда не видел.

Теперь же никакая болезнь не избавляла его от беспокойств и обязанностей. Любая простуда даже такая, какая позволяла не ходить в Банк на работу только усложняла его жизнь. Приходилось много о чём-то договариваться и передоговариваться по телефону, кого-то о чём-то просить, много извиняться, что-то контролировать на расстоянии. А значит, лучше было не болеть вовсе. А когда ему казалось, что ему хочется похворать, на самом деле ему хотелось просто тишины, лени, безответственного безделья и того, что называется безмятежностью.

Соседка друг зашевелилась во сне и что-то тихонечко пробормотала. Андрей моментально захлопнул лежавшую на коленях книгу, быстрым движением сунул её на место и замер. Так он просидел секунд десять, а потом усмехнулся сам себе. «Чего это я, как воришка? Что тут такого? Ну почитал немножко… Извинюсь и поблагодарю», — подумал он, посидел немного, снова достал книгу и включил над собой свою лампочку.

Страницу, на которой прервалось чтение, он нашёл не сразу. Он оставил Фукакуса на заснеженном перевале. Андрей какое-то время листал книгу в поисках этого перевала, нашёл его и снова углубился в чтение.

Фукакуса миновал перевал. Горная ведьма появилась неожиданно. Собой она представляла древнюю старуху в лохмотьях и с палкой, на которую опиралась. Воображение нарисовало Андрею кого-то похожую на нашу Бабу-Ягу из наших фильмов и книжек, но с раскосыми японскими глазами.

Фукакуса вёл с ведьмой долгие и очень сложные разговоры. Ведьма всё же оказалась не просто старухой, а настоящей ведьмой. Она меняла обличия, и всё вокруг себя и Фукакуса меняла. То она представала перед ним в виде матери, а то в виде потерянной возлюбленной, которую, судя по всему, Фукакуса и разыскивал. Мать Фукакуса видел в поле среди высокой травы и цветов. Он бежал к ней и никак не мог приблизиться даже на шаг. Возлюбленная же ждала его в дивном саду, в котором на землю с деревьев падали белые и розовые лепестки. Фукакуса видел её, звал, тянулся к ней, но в лицо ему летели не лепестки, а снежинки. Возлюбленная не слышала его. Она сидела под деревьями на коленях, спина её была пряма, а голова слегка склонилась вправо. На шёлке её кимоно были белые и розовые цветы. Её трудно было разглядеть в дожде из белых и розовых лепестков, которые падали всё гуще и гуще. И вот Фукакуса уже потерял её из виду.