Ангелы приходят и уходят - [11]

— Скомкай, скомкай. Гад ты, Вова! Деградируешь ты, все-таки!

Ковалев выскочил из квартиры. Он уже бежал по лестнице, когда наверху открылась дверь и раздался зычный голос:

— Витька! Стой! Вот дурак-то! Не знаю я ее, ей-богу!.. Вот же чокнутый… — дверь захлопнулась.

* * *

В центре было несколько учреждений. Ковалев обежал их все, кроме уж самых важных, куда граждан с улицы не пускали.

В одном из учреждений, по вестибюлю размашисто ходила старуха в замызганном халате, с седыми волосами, которые пучками росли из многочисленных родинок на щеках и подбородке, махала руками, развозя шваброй грязь по мраморному полу.

Ковалев остановился, глядя на старуху. Оно оторвалась от работы:

— Чего смотришь? Вон туда иди и спрашивай, что надо. Я вам не диспекчер.

Ковалев с трудом оторвал зачарованный взгляд от коричневых рук, перекрученных, как выжатое белье, от седых пучков на лице, от замызганного халата, почти машинально двинулся к окошечку администратора. Окошко было расположено так низко, что Ковалев, даже согнувшись в три погибели, не смог заглянуть в него и разглядеть того, кто там сидел.

— Здравствуйте, — на всякий случай поздоровался он.

— Здравствуйте, — красиво пропел женский голос.

— Не подскажете, здесь у вас Ирина Алексеева работает?

— Кем?

— Не знаю… Техничкой, может?

— Спросите вот там! — из амбразуры высунулся маленький пальчик.

Ковалев вздохнул, вернулся к старухе.

— Чего надо-то? — спросила она.

— Здесь работает Алексеева?

— Здеся много кого работает. Три этажа их, работничков, сидят один к одному, аж потолки прогибаются.

— Нет, я про техничек спрашиваю. Есть у вас такая — Алексеева?

Он ждал, пока она, заведя глаза к лепному потолку, вспоминала.

— Нету таких.

— Как так «нету»?

— А так и нету. Или я техничек не знаю? Сама на полторы ставки работаю, одна у нас на полную, еще три — на полставки. Комаревцева есть, Кочнева, Зайцева… Эта ишо, как ее, Мамалеева, что ли. А Алексеевых нету.

Как в затмении вышел Ковалев на улицу, где прохожие по-прежнему уныло месили снег ногами.

Надо было присесть, подумать, но присесть было некуда. Ковалев привалился к киоску «Союзпечати»; и увидел вдруг, что пешеходы идут, нелепо накренившись, и дорога перекосилась, и даже светофор лег как-то набок, вроде Пизанской башни.

Потом закрыл глаза, а когда открыл — мир встал на прежнее место, и даже солнышко проглянуло сквозь ватные облака и снег стал быстро таять, обнажая искрящийся асфальт.

«Почему так грустно? — думал Ковалев, бредя по тротуару и ничего конкретно не имея в виду, а именно все, всю жизнь вообще. — Почему так грустно? Так безумно, безумно грустно…»

* * *

«Земля опустошена и разграблена, ибо Господь сказал слово сие. Сетует, уныла земля, поникла, уныла вселенная… Земля осквернена под живущими на ней, ибо они преступили законы, изменили устав, нарушили вечный завет… Прекратилось веселие с тимпанами; умолк шум веселящихся, затихли звуки гуслей… Разрушен опустевший город, все дома заперты. Плачут о веселии на улицах. В городе осталось запустение и ворота развалились… И сказал я: беда мне, беда мне! Увы мне! Злодеи злодействуют, и злодействуют злодейски. Ужас и яма и петля для тебя, житель земли. Побежавший от ужаса упадет в яму, и кто выйдет из ямы, попадет в петлю…»

* * *

С матерью он столкнулся в дверях квартиры.

— Где шлялся? — спросила она, одной рукой придерживая дверь, другой держась за косяк.

— У друзей. Где же еще, — ответил Ковалев.

— «У друзей»… — со сдержанным негодованием повторила она. — А я уже все морги обзвонила, все больницы, все милиции…

Обманывала она — никуда она не звонила. Ковалев хорошо это знал, но вынужден был оправдываться — такова была традиция.

— Ну, не мог я позвонить, мам. Телефона в том районе не было.

— Ладно уж… Вот напишу твоему дэкану (она так и сказала — «дэкану»), тебя давно уже пора в ЛТП сдать.

Она с усилием перенесла ногу через порог.

— Ну и сдавай.

— Вот и сдам. А то я слишком добрая… Другая на моем месте…

Она перенесла через порог другую ногу. Ковалев посторонился, мать, переваливаясь, пошла вниз по лестнице, на прощание сказала, не оборачиваясь:

— Курица в духовке. Я к Варваре Михайловне.

Ковалев закрыл дверь, постоял и медленно сполз по двери на пол. Поднял голову. В зеркале, наклоненном к нему, увидел темное лицо с ввалившимися глазами, со щетиной на щеках.

Поднялся, выпутался из пальто и шарфа, прошел в комнату и упал на диван.

Из открытой форточки несся шум большой улицы, но шум перекрывало радио:

— Передаем обзор последних известий. Двадцать первого октября Генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума… (вж-жж! — промчался под окном троллейбус, заглушив голос диктора) принял находящегося с визитом в СССР председателя… (вж-ж-ж! — троллейбус пронесся в другом направлении). В ходе дружественной беседы была подчеркнута необходимость и впредь крепить мир во всем мире…

Ковалев упорно слушал. Как-никак, это был голос живого человека. Ну, может, и не совсем живого. Может быть, все эти голоса записываются где-нибудь в отделе пропаганды на один большущий магнитофон, а на самом деле нет никакого ни Генерального секретаря, ни его гостя, ни мира во всем мире. А может, и Москвы никакой нет, может, ее выдумали чиновники для всеобщего воодушевления. Может, она была разрушена еще во время войны, а вместо нее построили декорации. По этим декорациям водят туристов, возят начальников и рыщут по ним «гости столицы», приехавшие за колбасой и наволочками. А может быть, и Москвы-то никакой никогда не было? Выдумали ее, как религию — для объединения земель и укрепления власти. И все остальное выдумали. Историю, географию, политику…