Ангелы и демоны литературы. Полемические заметки «непрофессионала» о «литературном цехе» - [13]

».

В книге «Народная монархия» Иван Солоневич вспоминает о своих безнадежных спорах с немецкой профессурой в Берлине в 1938–1939 годах. Для последней инстанцией истины по русскому вопросу была наша художественная литература, а уже на ней выстраивалась вся политика Третьего рейха в отношении Советского Союза:

«Немецкая профессура – папа и мама всей остальной профессуры в мире – в самой яркой степени отражает основную гегелевскую точку зрения: “тем хуже для фактов”. Я перечислял факты. Против каждого факта каждый профессор выдвигал цитату – вот вроде горьковской. Цитата была правильна, неоспорима и точна. Она не стоила ни копейки. Но она была “научной”. Так в умах всей Германии, а вместе с ней, вероятно, и во всем остальном мире, русская литературная продукция создала заведомо облыжный образ России – и этот образ спровоцировал Германию на войну».

А вот еще фрагмент из «Народной монархии», из которого следует, что на Западе и Германию, и Японию ставили намного выше России (Советского Союза) и у тех, кто готовил войну, не было никакого сомнения в ее исходе (естественно, не в пользу России):

«Для всякого разумного человека ясно: ни каратаевское непротивление злу, ни чеховское безволие, ни достоевская любовь к страданию – со всей эпопеей русской истории не совместимы никак. В начале Второй мировой войны немцы писали об энергии таких динамических рас, как немцы и японцы, и о государственной и прочей пассивности русского народа. И я ставил вопрос: если это так, то как вы объясните и мне, и себе то обстоятельство, что пассивные русские люди – по тайге и тундрам – прошли десять тысяч верст от Москвы до Камчатки и Сахалина, а динамическая японская раса не ухитрилась переправиться через 50 верст Лаперузова пролива?.. Или – как этот самый пассивный народ в Европе – русские – мог обзавестись 21 миллионом квадратных километров, а динамические немцы так и остались на своих 450 тысячах? Так что: или непротивление злу насилием, или 21 миллион квадратных километров. Или любовь к страданию – или народная война против Гитлера, Наполеона, поляков, шведов и прочих. Или “анархизм русской души” – или империя на одну шестую часть земной суши. Русская литературная психология абсолютно несовместима с основными фактами русской истории. И точно так же несовместима “история русской общественной мысли”. Кто-то врет: или история, или мысль. В медовые месяцы моего пребывания в Германии – перед самой войной – и в несколько менее медовые – перед самой советско-германской войной – мне приходилось вести очень свирепые дискуссии с германскими экспертами по русским делам. Оглядываясь на эти дискуссии теперь, я должен сказать честно: я делал всё что мог. И меня били как хотели – цитатами, статистикой, литературой и философией. И один из очередных профессоров в конце спора иронически развел руками и сказал: “Мы, следовательно, стоим перед такой дилеммой: или поверить всей русской литературе – и художественной, и политической, или поверить герру Золоневичу. Позвольте нам все-таки предположить, что вся эта русская литература не наполнена одним только вздором”. Я сказал: “Ну что ж – подождем конца войны”. И профессор сказал: “Конечно, подождем конца войны”. Мы подождали. Гитлеры и сталины являются законными наследниками и последователями горьких и розенбергов… В начале бе словоблудие, и только потому пришли Соловки и Дахау. В начале была философия Первого, Второго и Третьего рейха – только потом взвилось над Берлином красное знамя России, лишенной нордической няньки…»

И далее Иван Лукьянович более подробно рассказывает, какую злую шутку с немцами сыграло их доверие русской литературе:

«Русская литературная продукция была художественным, но почти сплошным враньем. Сейчас в этом не может быть никаких сомнений. Советская комендатура на престоле немецкого “мирового духа”, русская чрезвычайка на кафедре русского богоискательства, волжские немцы и крымские татары, высланные на север Сибири из бывшей “царской тюрьмы народов”, “пролетарии всех стран”, вырезывающие друг друга – пока что ДО предпоследнего, – всё это ведь факты. Вопрос заключается в том, какими именно новыми цитатами будет прикрыта бесстыдная нагота этих бесспорных фактов?

Русскую “душу” никто не изучал по ее конкретным поступкам, делам и деяниям. Ее изучали “по образам русской литературы”. Если из этой литературы отбросить такую – совершенно уже вопиющую ерунду, как горьковские “тараканьи странствования”, то остается все-таки, действительно, великая русская литература – литература Пушкина, Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова и, если уж хотите, то даже и Зощенки. Что-то ведь “отображал” и Зощенко. Вопрос только: что именно отображали все они – от Пушкина до Зощенко?

Онегины, Маниловы, Обломовы, Безуховы и прочие птенцы прочих дворянских гнезд, – говоря чисто социологически, – были бездельниками и больше ничем. И, говоря чисто прозаически, бесились с жиру. Онегин от безделья ухлопал своего друга, Рудин от того же безделья готов был ухлопать полмира. Безухов и Манилов мечтали о всяких хороших вещах. Их внуки – Базаров и Верховенский – о менее хороших вещах. Но тоже о воображаемых вещах. Потом пришло новое поколение: Чехов, Горький, Андреев. Они, вообще говоря, “боролись с мещанством”, – тоже чисто воображаемым – ибо, если уж где в мире и было “мещанство”, то меньше всего в России, где и “третьего-то сословия” почти не существовало и где “мелкобуржуазная психология” была выражена менее ярко, чем где бы то ни было в мире».