Ангел страха. Сборник рассказов - [31]

— И это будем мы, которые их убьем, чтобы жить самим. Да, да, мы!

— Непременно мы.

Чтобы жить нам, мы должны убить их. Чтобы жил он Гуськов, надо убить Варю. Вот вывод.

Перед вечером Гуськов впал в страшное беспокойство.

Прислуга слышала, как он громко рассуждал сам с собой, ходя по комнатам.

— Да, пусть придут! — думал Гуськов. — Он им скажет. Они ищут преступных организаций? Великолепно. Он им скажет имя этой чудовищной организации. Он сообщит им адреса. Тысячи адресов. Все конспиративные нити, все провокаторские приемы, при помощи которых трубят юношеству в уши, что есть добро, справедливость и право.

Есть добро! О гнуснейшая из провокаций! Добро! Ха-ха! И девочка поверила, что есть добро. А на самом деле есть только зло.

И все делали только зло. Даже под формами добра делали только зло, и для чего-то лгали детям, что есть и будет добро.

Гуськов яростно сжимал кулаки.

— Он ненавидит это добро! Это отвлеченное, несуществующее добро!

И, обхватив голову руками, он стонал, что означало у него рыдания:

— Варюша, Варюша…

Если его спросят: «Что вы знаете по настоящему делу?» — о, он найдется, что им бросить!

Гуськов поднимал голову.

Он им крикнет одно только слово «все»! Он знает все, от момента зарождения и до самого взрыва.

Он скажет им, что преступная организация, существующая для ниспровержения религии, законов, нравственности, носит название современного общества. Преступная, конспиративная организация, где есть свой тайный предательский язык, старательно изучаемый со школьной скамьи…

— Пусть его арестуют. О, он скажет на суде! Он швырнет им в лицо свой собственный приговор, беспощадный, уничтожающий. Он будет их бить, как хлыстом.

К ночи Гуськов ослабел. Ноги его не слушались, и он сидел неподвижно в кресле.

Уже поздно, в то время, как он задремал, кто-то позвонил у парадного.

Он слышал заглушенный голос за дверью:

— Телеграмма!

И ничего не понял, когда прихожая и соседние комнаты вдруг наполнились мягким звяканьем шпор и незнакомыми голосами.

В кабинет вошел военный, и Гуськов смутно угадал в нем жандарма.

Что-то хотел сказать и не мог припомнить. Только чувствовал себя маленьким и беспомощным, внезапно съежившимся.

Безотчетный страх поднимался, изнутри.

— Схватят, уведут…

Хотелось всхлипывать и просить пощады.

Жандарм о чем-то говорил. Вошли еще.

Разве он не старый, изживший самого себя человек? Пусть ему позволят спокойно лечь в гроб.

Он не знает, ничего не знает. Внучка? Нашли бомбу?

Все они теперь такие… Если так, он отрекается от нее. Им этого нужно? Он просит только оставить его в покое. Они довольны теперь?

Пусть ищут где хотят. Но не осталось ничего, кроме коробочки и сургучика.

И пока они ходили повсюду и искали, подымая пыль и роняя вещи, он продолжал сидеть, сгорбившись, поглощенный мыслью, что могут все-таки что-нибудь найти, и от этой мысли все его тело делалось расслабленным.

Наконец, успокоились. Спрашивали, когда уходила и какие люди приходили. Он должен подробно и правдиво описать. Да, да, конечно, он опишет. Правда, он не особенно хорошо рассмотрел, но они спрашивают, приходил ли высокий и кудрявый… Да, этот приходил. И как это возможно скрыть? Ведь горничная видела, как они разговаривали за чаем. И этот другой, худенький и живой, тоже бывал… Да, да…

Точно клещами вырвали у него признания. И опять что-то все хотел припомнить и не мог. Знал только, что падает куда-то вниз, навсегда и безвозвратно.

Теперь все. Что же будет ему за это? О, он может быть спокоен, что его не привлекут. Он может спать спокойно, если может.

В шестьдесят пять лет люди не бывают революционерами. Да, да, конечно не бывают. Он радостно провожает их до дверей.

Все обошлось хорошо. Никто его не тронет. Чувствует легкие, приятные пощипывания спазмы в носу и груди.

Он будет жить, как прежде. И проживет еще долго. Он стар и одинок и должен заботиться о себе. Не правда ли? И было такое чувство, точно он нашел себя. Прежде фантазировал, а теперь нашел. И все стало так ясно.

Разве он может сделать так, чтобы не было зла и несчастья?

И скольких он уже опустил в землю! Что он может сделать? Что?

Удивительно, как все это с ним случилось! Он просто раздумался, дал волю мыслям, и мысли его пошли по одному направлению.

Это бывает. Да, да, с ним это иногда бывает. Собственные мысли разнесли его, как невзнузданные лошади. И вот остались последствия.

Гуськов прикладывал руку к сердцу, которое билось тяжело и с перерывами, порой, точно заливаясь чем-то горячим.

— Вот он. Вот его больное старое сердце.

И радостно было так вдруг найти самого себя, хотя бы уничтоженного и больного. Радостно было знать, что он тут, и никто его не тронет, и радостно знать, что не надо думать и искать себя и своего места, потому что это больное сердце и есть он сам.

Раздевшись, он лежал долго на спине, стараясь овладеть разбитым телом.

— Он оправится и проживет еще долго.

Глаза его увлажнились слезами. Он гладил себя по жирной, лохматой груди и, не стыдясь, чувствовал, что нежно любит эту грудь, и эти толстые, заплывшие руки, и все тело, и даже комнату, в которой лежит, со всею стоящею тут мебелью и даже вот этот недопитый стакан чаю с кружком лимона и потемневшей от времени ложечкой.