Ангел смерти - [2]

— Ну на один день хотя бы, давай забудем об этом. Ну пожалуйста…

* * *

Только теперь я понимаю, какие высочайшие эмоции овладевали директором того самого «Арагви». при виде отца с женой и сыном.

— Какие люди, какие люди, — суетился он. Люба! — глаза его, казалось, в ту же секунду вывернутся из орбит.

— Что, Атос Авагенович?

— Люба… Сколько раз я тебе говорил, стелить на столики новые скатерти. Но-вы-е. Я по-русски понятно объясняюсь?

— Понятно, Атос Авагенович.

— Так ты меня понял, Люба?

— Поняла, Атос Авагенович. Но вы же сами вчера сказали…

— Люба!

— Все поняла. Шашлычку?

— Папа, папа, шашлычку…

— Тихо ты! Вы, Атос Авагенович не волнуйтесь, мы здесь просто так, с семьей зашли…

— Да разве я не понимаю, дорогой! Семья — самое главное, у нас говорили: жена и сын как лоза, посаженная с любовью. Для вас все самое лучшее, как для Черчилля, клянусь мамой! Люба! Приготовь отдельный кабинет!

— В котором Черчилль обедал?

— Тот занят. Нет, приготовь Цэковский.

— Атос Авагенович, неловко как-то. Нам бы обычный столик.

— Никаких возражений, дорогой. Ты у нас почетный гость, и семья твоя… Семья и семя от одного корня, понимаешь?

* * *

Долма мне не понравилась. Шашлык был вкусный, но жесткий. Хлеб, правда, пышный, горячий. А вообще, лучше бы мы в тот ресторан не ходили.

— Ты сам хорош, герой. Принципиальный весь из себя, а что сын твой живет в подвале тебе наплевать.

— Замолчи!

— Это ты молчи. Посмотри, что делается вокруг. Все твои дружки живут в центре, в кирпичных домах.

— Я не продавался, и продаваться не буду!

— Зато я теперь понимаю, почему твоя первая жена ушла к адмиралу.

— Все, — взревел отец. — Я больше не могу!

— И я тоже не могу. Идиотизм имеет границы. Мы живем в прогнившей стране и должны как-то жить. Да, не смотри на меня с ненавистью. Я не могу больше сидеть в этом коммунальном подвале, пахнущем плесенью, понимаешь?

3.

— Вот оно как, — рассуждала мама, закутав меня в шубу. Да, в том июне в Москве выпал снег, так бывает в жизни. Снег был холодным и мокрым, станция железной дороги совершенно гадкой и склизкой. Улицы кирпичного квартала, построенного в конце войны — темными и зловещими. — Ты думаешь, я права? Нет. А зачем? Хочется жить по-человечески. Уходит жизнь, мне уже тридцать пять лет. Но ты, Саша, скажи. Когда мы к бабушке приедем улыбнись и скажи: «Свалились, как снег на голову». Она растает. Мне это сейчас просто-таки необходимо… Тем более, что бабушка наша тоже сложный экземпляр. Господи, за что мне все это, почему я не родилась в крестьянском срубе, и не видела жизнь, как она есть, в суровом чередовании рождений и смертей. Но ты все равно не поймешь. Ты про то, что бабушке сказать надо помнишь?

— Как снег на голову, — пробубнил я.

Про снег на голову я как раз понимал. На платформе шел снег, падал, таял, растворялся в свете прожектора.

И когда мы прошли по «Институтскому». проезду к улице «Октябрьской». и увидели куцые балконы, мне не оставалось ничего, кроме как расплыться в идиотской улыбке трехлетнего пацана, и сказать:

— Бабуль. Свалились, как снег на голову. Папаня от нас уходит. Не сроднились они душевно. Пиздец, короче.

Так всегда говорил Коля из нашего двора, а он знал, что делает, ему было лет восемь, или даже девять, и мы боялись его как огня.

— О, Господи, Марина, чему ты научила ребенка! Что за ужасный блатной жаргон, вы так теперь разговариваете? — бабушка начала рыдать.

— Саша! — Мама начала плакать. — Где ты это услышал…

— Меня уже ничего не удивляет. Мальчик останется у меня.

— Мама. У нас сложный этап. Потом, эти соседские дети.

— Знаешь что, Марина, разбирайтесь. А ты пока отдай мне внука.

4.

А я ведь понимал, что к чему. И, проснувшись на следующий день, поежился на сундуке и спросил:

— Ты моя бабушка?

— Угу.

— А кто мой дедушка?

— Какая тебе разница?

— Ну все-таки, ну пожалуйста, ну скажи!

— Ленин.

— Ты серьезно? — Я смотрел на нее голубыми глазами и думал об Инессе Арманд. — Так ты тоже Арманд?

— Дурачок, — засмеялась старушка. — Твой дедушка родом из Ярославля, лежит в Петрозаводске. Блокада его доконала. Но расписаны мы с ним не были, бумаги наши были не в порядке. Есть хочешь?

— Угу.

— Я кашу сварила. Поешь. Потом можешь поиграть во дворе. И чувствуй себя человеком.

— Человек — это звучит гордо, — вырвалось из меня.

— Наследственность, однако. Далеко пойдешь, — согласилась бабушка. — Иди, Саша, погуляй. Я устала.

— Я тоже устал, — согласился я.

— А ты от чего?

— От бессмысленности жизни. Так папа говорил.

— Какое совпадение… Господи, за что мне это?

— За грехи, — так всегда мама говорила.

— Ну, у кого грехов больше ангелы небесные разберутся.

— А это кто, ангелы?

— Ну, такие поросшие перьями кентавры. Как на картине. Господи, такой симпатичный был, все ко мне приставал. Вокзал какой-то расписывал.

— Бывает, ба. — Сам не знаю, откуда проснулся во мне инстинкт самосохранения. — Спать-то где буду?

— Здесь, на сундуке. Я одеяло подстелю.

— И буду я спать на сундуке этом четыре с половиной года. Я, собственно, не против. Город этот будет вечным, и время тоже вечно, и мертвые живы, они сидят на лавочках возле дома, они ждут творога в магазинах. И сгущаются тучи на горизонте, и пахнет прибитой к земле пылью, и воробей в истоме клюет гусеницу, и первый секретарь исполкома забрасывает удочку в пруд, и рождественские морозы, и драконы Комоду в «Клубе кинопутешественников». с лысым Сенкевичем. Нет, тогда Сенкевича еще в природе не было, а был странный старик с забытой фамилией вроде Штрилица, который изобрел пионерскую организацию. А все это было под Новый, тысяча девятьсот шестьдесят седьмой от рождества Христова год.