Ангел Рейха - [57]

Ораниенбург находился к северу от Берлина. Он считался лагерем для особо опасных преступников и политических врагов.

– Концлагерь. – Я употребила принятое сокращение.

– Вы знаете, что там творится?

– Полагаю, ничего хорошего.

– Это узаконенный садизм.

– Никто никогда не делал вид, будто этот режим во всех отношениях мил и приятен, – резко сказала я. – И, наверное, ни за что ни про что в Ораниенбург не отправляют.

– Туда отправляют за несогласие с правительством.

Эрнст плавно затормозил перед светофором, и с полминуты мы смотрели на толпы нарядно одетых людей, неторопливо идущих по тротуарам. Теперь он был спокоен. В отличие от меня – меня вдруг понесло:

– Ладно, у нас диктатура. Великое множество людей хотело этого. Они хотели иметь сильное правительство, рабочие места и возможность жить нормальной жизнью. И они хотели сознавать, что живут в стране, которой могут гордиться. Вам может не нравиться Гитлер – мне он тоже не нравится, – но вы должны согласиться, что именно он заставил другие страны уважать Германию. Лес рубят – щепки летят.

Я замолчала, исполненная отвращения к звуку собственного голоса.

Эрнст скривился.

– Скажите спасибо, что вы не дерево в этом лесу, – сказал он.

На светофоре зажегся зеленый свет, и мы тронулись с места. Я сидела в напряженной позе, откинувшись на спинку кожаного кресла. Слова, минуту назад мной произнесенные, звенели в моих ушах. Я не знала, откуда они взялись. Но очевидно, они жили в глубине моей души – иначе с какой стати я стала бы произносить их?

Я хотела забрать свои слова обратно, но не могла. Отчасти потому, что не знала, как пойти на попятный. Но если бы даже я сумела отказаться от своих слов, что бы я сказала взамен? Что я тоже ненавижу этот режим?

На мгновение я представила себе ситуацию, в которой я теряю все, чего усиленно добивалась всю жизнь.

Людям вроде Эрнста следует держать свои мнения при себе, подумала я. Ему-то не о чем беспокоиться: он в любой момент может отказаться от звания генерала авиации и вернуться к своим показательным полетам с фигурами высшего пилотажа. Мне же не к чему возвращаться, кроме как к кухонной плите.

Мы ехали в неловком молчании.

«Скажите спасибо, что вы не дерево в этом лесу» – так сказал Эрнст.

Вот именно, прозвучал у меня в уме едкий голос. Я постоянно чувствовала себя изгоем, верно? Иногда я проклинала тупость Судьбы, по милости которой я родилась женщиной, верно? Почему бы мне не посмотреть в зеркало? Вот она я, со своими ясными голубыми глазами и арийскими белокурыми волосами. Я могла чувствовать себя спокойно.

Я внутренне съежилась от стыда. Эрнст прав, конечно же, прав.

Но тогда…

Но тогда что же делать?

– Но Эрнст, – спросила я, – кто здесь может хоть что-нибудь сделать?

– Не знаю, – ответил он.

Мы продолжали ехать.

Глава одиннадцатая

Внизу наблюдается движение, и движение хаотическое. Сначала мы увидели отдельные транспортные средства, неуверенно ползущие в темноте. Машины с притушенными фарами, влекомые лошадьми повозки, старенький грузовик или джип. А сейчас, когда до рассвета осталось меньше часа, дороги запружены транспортом. Он движется медленно и в одном направлении. В том же направлении, в каком летим мы. На север.

На перекрестках дорог образовались пробки. Никто никого не желает пропускать. Я вижу в кювете опрокинутую телегу; мебель и матрасы, которые она везла, валяются на дороге, еще сильнее затрудняя движение.

Русский фронт на востоке и американский на западе неуклонно сближаются, сдавливая Германию с двух сторон, словно тюбик краски, а внутри тюбика снизу вверх движутся немцы, чтобы из него вырваться. По крайней мере, они на это надеются. На севере еще остается территория Рейха. Там находится Дёниц, суровый подводник. И где-то на севере находится человек, из-за которого нам и нужно увидеться с Дёницем. С мягкими манерами, в очках. Под высокой черной фуражкой с эмблемой смерти – неожиданно интеллигентное лицо, которое именно в силу своего несоответствия черной форме производит особенно пугающее впечатление.

Я произвожу в уме вычисления, сверяясь со своим хронометром, с лежащей у меня на колене картой, которую я осторожно освещаю фонариком, и с немногочисленными приборами, имеющимися в кабине. Мы в двадцати минутах полета до штаба Кейтеля.

Я поворачиваю голову и громко сообщаю об этом генералу, но он вряд ли меня слышит.

После нескольких месяцев переживаний и сомнений в связи с назначением его начальником технического отдела Эрнст пошел в гору в министерстве. Мне казалось, он начинал соответствовать занимаемой должности. Возможно, он не стремился к власти (на самом деле она вызывала у него двойственные чувства), но постепенно аура власти сгущалась вокруг него.

В первую очередь такое произошло благодаря «штуке». Данный проект послужил своего рода лестницей, на которую Эрнст взобрался. Он сделал умное предположение, и оно оказалось верным. Самолет Эрнста мог поднять и сбросить на цель гораздо больше бомб, чем любой из наших обычных бомбардировщиков, а его производство обходилось в два раза дешевле. Он также пользовался популярностью у рисковых пилотов, владевших техникой бомбометания. Точность бомбометания «штуки» была наглядно продемонстрирована в ходе гражданской войны в Испании, куда самолет отправили на испытание в составе эскадрильи «Кондор». Толстяк был в восторге от своего нового эффектного самолета, а Адольф вознес хвалы воинственному духу последнего.