Ангел на мосту - [64]

ДОМИКИ НА БЕРЕГУ МОРЯ

Каждый год я погружаю в машину свою семью — жену, детей, кухарку и собаку с кошкой, и мы едем в очередной дом на берегу моря. Мы прибываем на новое место в сумерки. За все эти годы у нас уже выработался особый и всякий раз заново волнующий ритуал поездки к морю. Мы временно становимся наяву тем, кем пребываем в наших сновидениях постоянно — кочевниками, странниками, пилигримами, и каждый из нас наделен обостренной впечатлительностью путешественника. Я обычно арендую летнюю дачу за глаза, и все эти особняки, деревянные замки с деревянными башнями, уютные коттеджи и полускрытые розами южные виллы возникают передо мной при свете умирающего приморского дня во всем обаянии неизведанного. Вы идете к соседке, у которой владельцы вашей дачи оставили ключ, заржавевший от влажного морского воздуха, отпираете дом и входите в светлую или темную прихожую, и с этой минуты начинается ваш отпуск, ваш месяц беззаботного житья.

Блаженное чувство! Но его тут же перебивает другое, быть может, еще более сильное — ощущение, что вступаешь в чужую жизнь. Я всегда имею дело с агентами и не вижу в лицо владельцев сдаваемых дач, однако все они обладают удивительным свойством оставлять печать своего физического и душевного облика. Дела и дни наши, разумеется, запечатлеться не могут ни в воздухе, ни на воде, но поцарапанные плинтусы хранят летопись нашей жизни, а запах, витающий в комнатах, мебель и висящие на стенах картины отражают наш характер и наши вкусы. Поэтому климат чужих владений, в которые вступаешь, обладает реальностью не меньшей, нежели смена дождя и солнца, которую мы наблюдаем на берегу моря. Иной раз длинный коридор встречает нас доброжелательством, чистотой и ясностью чувства, и вся наша душа раскрывается им навстречу. Если владельцы дома были в нем счастливы, то вместе с участком пляжа и парусной лодкой мы арендуем также и это их счастье на месяц. Иногда климат дома загадочен, и мы так и живем в нем до августа, не разгадав его тайны. Кто эта дама, чей портрет висит в коридорчике на втором этаже? Чьи это акваланги? Кто собирал сочинения Вирджинии Вулф? Кто спрятал томик «Фанни Хилл» в серванте с посудой? Кто играет на цитре? Кто спал в люльке и что представляет собой женщина, покрывшая красной эмалевой краской коготки лап, на которых стоит ванна? Во власти какого душевного переживания находилась она в ту минуту?

Но вот мы и приехали. Собаки и дети несутся со всех ног на пляж, а мы вносим вещи в дом и начинаем продираться сквозь чащу чужих судеб. Чьи эти кожаные бриджи? Кто пролил на ковер чернила? (А может, это кровь?) Кто разбил окно в чулане? Каков он, этот человек, который держит у себя в спальне такие книги, как «Супружеское счастье», «Иллюстрированное руководство счастливой половой жизни в браке», «Право на сексуальное блаженство», «Руководитель семейного счастья»? Но за окнами стучится море, сотрясая скалу, на которой стоит наш дом, и пронизывая своим ритмом штукатурку и доски, и мы в конце концов не выдерживаем и, побросав все, спускаемся к морю — ведь мы для этого сюда и приехали! А снятый нами домик на скале — в нем уже горят наши лампы — уже прочно вошел в наше сознание во всей своей трепетной самобытности. Бывает, весной идешь лесом к реке, в руках удочка, и вдруг наступишь на стебелек дикой мяты, и тогда вырвавшееся из-под ноги благоухание кажется душой всего этого дня. Или вы бредете по Палатинскому холму в Риме, вам осточертели древности, да и все вообще осточертело, и вдруг из развалин дворца Септимия Севера вылетает сова, и тотчас весь прожитый вами день и этот город с его сутолокой и суматохой обретает значимость. Или вы лежите ночью в постели, и красный отсвет вашей сигареты вырывает из темноты плечо, грудь и кусочек бедра — эту ось, вокруг которой вращается ваш мир. Все эти образы тихо в нас тлеют, словно угольки лучших наших чувствований, и в этот первый час на море нам начинает казаться, что мы можем снова раздуть их в пылающее пламя. Когда же стемнеет, мы приготовляем себе по коктейлю, отправляем детей спать, а сами предаемся любви в чужой комнате, пахнущей чужим мылом, и нам начинает казаться, что все меры приняты, дух постоянных жильцов изгнан и мы вступили в права владения. Но посреди ночи внезапно хлопает дверь на террасу, и жена бормочет спросонья. «Ах, зачем они вернулись? Зачем они вернулись? Что они здесь позабыли?»

* * *

Из всех наших летних дач яснее всего я припоминаю Бродмир, куда мы прибыли, как всегда, на склоне дня. Это был просторный белый дом, стоял он на скале, фасадом на юг, к морю. Я взял ключ у соседки, дамы из Южных штатов, что жила по другую сторону нашего сада, отпер дверь и очутился в прихожей с винтовой лестницей, ведущей на второй этаж. По всей видимости, владельцы дачи, Гринвуды, покинули ее в самый день нашего приезда — быть может, за минуту до нас. В вазах еще стояли цветы, в пепельницах валялись окурки, на столе кто-то оставил недопитый стакан. Мы внесли чемоданы и отправили детей к морю. Я стоял в гостиной, поджидая жену. Казалось, смятение, произведенное поспешным отъездом Гринвудов, еще не улеглось. Я понял, что они уехали впопыхах и неохотно, и, должно быть, сдавали свой дом скрепя сердце. Окно гостиной выступало фонарем, открывая вид на море, но в наступающих сумерках комната показалась мне унылой и навевала тоску. Я включил свет, лампочка горела тускло, и я подумал, что мистер Гринвуд, должно быть, порядочный скупердяй. Так или иначе, я с необычайной остротой ощущал его личность. На книжной полке красовался небольшой приз яхт-клуба, завоеванный им десять лет назад. Большая часть книг, стоявших на ней, принадлежала к серии, отбираемой «Литературной гильдией». Я снял биографию королевы Виктории, и переплет хрустнул в моих руках, словно никто до меня эту книгу не открывал. За ней оказалась пустая бутылка из-под виски. Мебель стояла добротная и совсем не безвкусная, и однако мне было не по себе. Я подошел к стоявшему в углу пианино и проиграл две-три гаммы, чтобы проверить, не расстроено ли оно (оно было расстроено). Затем поднял крышку скамьи, чтобы посмотреть ноты, обнаружил несколько нотных тетрадей и еще две пустые бутылки из-под виски. Почему он не выбрасывал бутылки, как все люди? Или он был тайным пьяницей, и отсюда уныние, царящее в комнате? Интересно, научился ли он бесшумно открывать бутылку и наклонять ее над стаканом так, чтобы не слышно было, как льется виски? Вошла жена и подала мне пустой чемодан, чтобы я снес его на чердак. В этой части дома царили чистота и порядок. Инструменты и краски лежали на местах, снабженные соответствующими ярлычками, и эта аккуратность в противоположность атмосфере гостиной говорила о солидности и добропорядочности обитателей дома. Мистер Гринвуд, подумал я, должно быть, много времени проводит у себя на чердаке. Стало заметно смеркаться, и я вышел к морю, где меня поджидали жена и дети.