Ангел на мосту - [47]

Молоко привозил им некий paisano[14] родом из Южной Италии, которого все называли Джо. Ему было шестьдесят лет, и от постоянного таскания бутылок с молоком он весь ссутулился. Несмотря на это, она ходила с ним в кино, и он объяснял ей по-итальянски, что происходит на экране, щипал ее и предлагал на ней жениться. Клементина, разумеется, не принимала это предложение всерьез. А как странно справляют праздники в этом Новом Свете! Есть у них, например, праздник, когда едят индюшку и никаких святых не славят[15]. А Рождество! Подобной неучтивости по отношению к Пресвятой Деве и божественному младенцу она и представить бы себе не могла! Первым делом покупалось только что срубленное дерево, затем его ставили в гостиную и обвешивали блестящими бусами, словно оно было святым и могло исцелять зло и выслушивать молитвы. Mamma mia[16]! Обыкновенное простое дерево! Она пошла исповедаться к священнику, который оказался очень строгим и дал ей хороший нагоняй за то, что она ходит в церковь не каждое воскресенье. А во время обедни прихожан обходили с блюдом для подаяний целых три раза. Когда она вернется в Рим, подумала она, непременно напишет в газету о церкви в этом Новом Свете, о том, что там нет ни единой косточки святой, которую можно было бы поцеловать, что люди приносят жертву зеленому дереву, не упоминают о родовых муках Пресвятой Девы и трижды собирают сбор за одну обедню. Потом пошел снег, но совсем не так, как тогда в Наскосте, волков не было, синьор и синьора катались с гор на лыжах, дети играли в снежки, а в доме было всегда тепло.

Она продолжала каждое воскресенье ходить с Джо в кино, он продолжал объяснять ей фильмы на итальянском языке, щипать ее и предлагать жениться. Как-то раз перед кино он привел ее к какому-то деревянному дому, чистенькому, свежепокрашенному, отпер дверь ключом и повел ее наверх в хорошенькую квартирку из пяти комнат; стены были оклеены обоями, полы блестели, в ванной комнате — все современные приспособления. Джо сказал, что, если она выйдет за него замуж, все это будет принадлежать ей. Он купит ей машину для мытья посуды, машину для взбивания яиц и электрическую сковороду, как у синьоры — сковороду, которая сама знает, когда выключать saltimbocca alia romana. Когда она спросила его, где он возьмет столько денег, он сказал, что скопил семнадцать тысяч долларов, вынул какую-то книжечку из кармана — это была банковая книжка — и показал, что там напечатано: семнадцать тысяч двести тридцать два доллара семнадцать центов. И все это будет принадлежать ей, если она согласится стать его женой. Она сказала: «Нет». Однако ночью, лежа в постели, она загрустила по всем этим машинам.

Лучше бы ей было не ездить в этот Новый Свет, подумала она. Она уже не могла вернуться к прежнему. Вот она приедет домой, в Наскосту, и начнет рассказывать, что к ней сватались — ну, не ахти какой красавец, конечно, а просто честный и добрый человек, что предлагали семнадцать тысяч долларов и квартиру из пяти комнат… Кто ей поверит? Или решат, что она сошла с ума… И в самом деле, как можно после этого довольствоваться соломенной подстилкой в какой-нибудь нетопленной конуре? Но ехать все же придется — в апреле истекает срок ее визы. Впрочем, синьор сказал, что, если она захочет остаться подольше в Америке, он будет хлопотать о продлении визы, и она сказала, что хотела бы пожить еще немного в этой стране. Однажды вечером синьор и синьора сидели на кухне и вполголоса разговаривали между собой. Клементина поняла, что разговор шел о ней. Когда все разошлись спать, а синьор еще оставался на кухне, Клементина туда вошла, чтобы пожелать ему спокойной ночи, и он заговорил с ней о ее делах.

— Мне очень жаль, Клементина, — сказал он, — но мне не удалось добиться продления визы.

— Ну что же, — сказала Клементина, — я поеду домой, раз я никому больше не нужна в этой стране.

— Да нет, Клементина, не в этом дело. Тут закон. Мне очень жаль. Ваша виза истекает двенадцатого. Я закажу вам билет заранее.

— Спасибо, синьор, — сказала она. — Покойной ночи.

Делать нечего, видно, придется возвращаться домой. Она сядет на пароход, сойдет в Неаполе, вскочит в поезд в Мерджеллине, в Риме пересядет в автобус, который повезет ее через Тибуртину, а затем, покачивая шторками на окнах и выпуская клубы сиреневого дыма, начнет карабкаться на холм в Тиволи. При мысли о том, как она поцелует маму и вручит ей фотографию Даны Эндрюса[17] в серебряной рамке, специально купленную для нее в универсальном магазине, глаза Клементины наполнились слезами. Потом она сядет на пьяцца, и вокруг соберется народ, как когда кого-нибудь задавит машина, и все будут говорить на ее родном языке и пить вино, приготовленное из своего винограда, и она расскажет им о Новом Свете, где сковородки думают сами и где даже порошок для чистки отхожих мест пахнет розами. И Клементине так ясно представилась эта сцена, как они все сидят и как струйка фонтана разлохматилась на ветру, словно она уже видела ее своими глазами. Но она вдруг спохватилась: ей показалось, что она заметила выражение недоверия на воображаемых лицах своих односельчан. И правда, кто ей поверит? Да ее и слушать никто не станет. Другое дело, если бы она увидела дьявола, как кузина Мария. А она им описывает что-то вроде рая — кому это интересно? Она покинула свой мир, прибыла в чужой и теперь не принадлежит ни к тому, ни к другому.