Ангел катафалка - [2]

Собственно говоря, кем мог бы он быть еще? - думал я. Когда б не сей почетный пост, ему остались бы разве канцелярские работы, но те места надежно оккупированы перезрелыми матронами, чей звездный час - обед, и даже такого представителя мужской половины, который является скорее злой пародией на последнюю, они навряд ли подпустили бы к хлебосольному корыту. Нет, все были при своих, и всяк сверчок знал свой шесток. Мой интерес разжегся еще пуще, поскольку я не раз соглашался с мнением, что безумие в той или иной степени - неизбежный удел прозекторов. Мне приходилось видеть, с каким лицом их брат заносит дисковую пилку над челом новопреставленного: там безошибочно читалось намерение каким-то образом войти с убоиной в контакт, и ни в ком не может жить уверенность, что нечто вроде такого контакта не происходит на деле. Теперь я понимал, что бессловесные приоткрытые уста умышленно молчали о резвом беге трупных соков, питавших больную фантазию моего коллеги. Его помешательство никем не бралось под сомнение, а мной и подавно. Тем сильнее хотелось мне взломать скорлупу и краем глаза взглянуть на самодостаточное шизофреническое ядрышко. Кое-какие закономерности его существования были мне очевидны. Решив проверить справедливость своих оценок, я пошел на эксперимент, благо ничего хитрого делать не требовалось. Я просто-напросто занял его место в автобусе, только и всего. Отличительной чертой таких, как мой подопечный, психопатов-шизоидов бывает ревнивый культ ритуала, тщательное оберегание самими же выдуманной традиции. Диагноз не замедлил подтвердиться. Прозектор увидел, что родное сиденье ему изменило, и несколько секунд стоял, взятый оторопью. Я следил за ним боковым зрением: в автобусе были еще свободные места, но он, конечно, не мог смириться с утратой и нанесенным оскорблением. Вне себя от бешенства, яростно что-то шепча, он развернулся и, несмотря на тревожные приглашения сесть, полетевшие со всех сторон, вышел из жмуровозки, хлопнув дверцей так, что в ней что-то соскочило и открыть ее вновь удалось с великим трудом. Повисло молчание. Мой сосед, личность грубая и ядовитая, заметил: "Сейчас изрежет там все". Пассажиры зашикали, провожая взглядами обиженного, который быстро удалялся в направлении морга. Мне никто не сказал ни слова, так как формально я был совершенно не при чем; я же сделал вид, будто не понимаю, из-за чего сыр-бор и меня он в любом случае не касается. Все время, пока мы ехали домой, я пытался представить подробности патологоанатомического быта. Не скрою - в своих построениях я сильно грешил критическим реализмом и рисовал себе картины в стиле Диккенса. Немного стыдясь своей выходки, я попробовал искусственно возбудить в себе жалость к несчастному, кого я столь вероломно изгнал. Почему-то рисовалась почерневшая плитка, грязный чайник, подсохший сыр и военные мемуары в сочетании с черно-белым телевизором. Но под конец я разозлился: так недалеко и до пагубного влияния среды и пятницы. Коль скоро сознание определяется бытием, то можно объяснить бедность первого старым чайником, но почему в таком случае чайник должен содержаться грязным? Не так все просто, - сказал я себе. Что-то есть в его мозгах, велящее плюнуть на весь белый свет - что-то сокровенное, чем он ни с кем не намерен делиться. Возможно, это нечто весьма занимательное, необычное, но может быть и страшная глупость, какая-нибудь мелкая блажь, раздувшаяся до неприличных размеров. Будь я последовательным экспериментатором, я бы лег костьми, но вызвал бы его на откровенность, чтоб раз и навсегда покончить с занозой. Но вдруг там в самом деле глупость? Это, между прочим, вполне вероятно - более, нежели обратное. А дураков мне хватает и без того - я обвел взглядом автобус. Можно, можно втереться в доверие, держа наготове консервный нож, да ради пшика жалко времени. Пускай себе лает, сколько влезет - что мне в нем?

Итак, я ослабил хватку, но полностью не устранился. Я продолжал наблюдать, фиксируя увиденное автоматически и лишь вздрагивая временами от сонного лая из-под нахлобученной шапки. Любопытство постепенно угасало. Только однажды зажглось оно с прежней силой - в тот день я впервые узрел больничного Харона облаченным в белые одежды - халат, то есть, - и эта форма заметно его возвышала. Прозектор пришел в отделение хирургии, захватив с собой санитара-подручного. Он пустил помощника вперед, точно пса, а сам стоял, как всегда, неподвижно, с разинутым ртом. Санитар, искательно вскинув брови, подался вперед, поднял и свесил на уровне груди кисти и крадучись, на цыпочках, пошел к хирургу, как раз выходившему из перевязочной. Тот, увидев, кто к нему идет, строго нахмурился и яростно замахал скрещенными над колпаком руками. Дескать, сегодня - пусто. Санитар немедленно остановился, выставил ладони в молчаливом понимании и начал пятиться - все так же, на цыпочках, походя со стороны на длинного гада, без лишних вопросов согласного повременить с визитом. А его хозяин с тем же безучастным видом, присвистывая с каждым вдохом-выдохом, побрел куда-то в сторону, где, наверно, в дальнейшем заблудился - не знаю, по пятам я за ним не ходил.